.. Ах, эти чудные мгновения разврата — без них жизнь для меня
немыслима! Дайте только волю, дайте возможность творить зло, и вы увидите, с
каким вдохновением я буду это делать!
Вот такие мысли переполняли мой мозг, и кто лучше вас поймет мою
исповедь, милые друзья?
— Нуарсей! — радостно вскричала я, увидев входящего в камеру своего
любовника. — Какой добрый ветер занес вас сюда? Неужели после всего, что я
сделала, вы еще интересуетесь мной?
Он внимательно посмотрел на меня, потом, когда нас оставили наедине,
заговорил:
— Мне не в чем упрекнуть тебя, Жюльетта, у нас с тобой одинаковый образ
жизни, и это устраняет всякие недомолвки и исключает упреки. Ты всегда была
свободна, и любовь не играет никакой роли в наших отношениях. Единственным
связующим звеном было доверие. Каково бы ни было сходство между нашими
взглядами, ты сочла нужным отказать мне в этом доверии. В конце концов,
здесь нет ничего предосудительного, ничего неприемлемого. Но неестественно и
недопустимо то, что ты будешь наказана за какую-то мелочь, за которую тебя
арестовали. Знаешь, дитя мое, я восхищен твоим умом, и тебе это известно
давно, так вот: пока прихоти и замыслы твоего интеллекта совпадают с моими,
я всегда буду принимать их и активно помогать тебе в их реализации. Поэтому
не думай, будто я собираюсь освободить тебя из сочувствия или жалости: ты
меня знаешь достаточно, чтобы понять, что я не подвержен ни одной из этих
слабостей. Я поступаю так только в силу своего эгоизма, я клянусь, тебе, что
если бы мой член стал хоть на йоту тверже при мысли о том, что тебя повесят,
чем при мысли о твоем освобождении, тогда, черт меня побери, я бы ни секунды
не колебался. Но мне нравится твое общество, и я бы его лишился, если бы
тебя повесили; конечно, ты заслужила петлю, она давно плачет по тебе, и
именно поэтому я тебя уважаю, и мое уважение было бы еще большим, если бы ты
заслуживала колесования… А теперь пойдем со мной — ты свободна. Только
никаких благодарностей, прошу тебя — я это ненавижу.
Увидев, что, расчувствовавшись несмотря на его предупреждение, я готова
рассыпаться в благодарностях, Нуарсей отступил на шаг и обратился ко мне со
следующими словами:
— Раз уж ты настаиваешь, Жюльетта, — сказал он, и глаза его сверкали
при этом, — ты не выйдешь отсюда до тех пор, пока я не докажу тебе крайнюю
абсурдность чувств, которые, вопреки твоему разуму, готовы вползти в твое
неопытное сердце.
Он заставил меня сесть, сам опустился на стул напротив меня и стал
развивать свою мысль.
— Ты также знаешь, милая моя девочка, что я не упускаю ни одной
возможности закалить твое сердце или просветить твой ум, поэтому позволь
объяснить тебе, что такое благодарность.
Так вот, Жюльетта, благодарность — это слово, которым обозначают
чувство, возникающее в ответ на какое-нибудь благодеяние, а теперь обратимся
к мотивам человека, оказывающего нам это благодеяние. В чьих интересах он
действует: в своих собственных или в наших? Если в своих, тогда ты
согласишься, что ты ничем ему не обязана, если в наших, тогда власть,
которую тем самым он приобретает над нами, не только не вызывает
благодарности, но наверняка возбуждает нашу ревность или гнев, ибо намеренно
доброе деяние всегда больше ранит нашу гордость.
В чьих интересах он
действует: в своих собственных или в наших? Если в своих, тогда ты
согласишься, что ты ничем ему не обязана, если в наших, тогда власть,
которую тем самым он приобретает над нами, не только не вызывает
благодарности, но наверняка возбуждает нашу ревность или гнев, ибо намеренно
доброе деяние всегда больше ранит нашу гордость. Но в чем состоит его цель,
когда он делает нас своим должником? Скажем, намерения собаки предельно
ясны. Точно так же человек, обязывающий других или отдающий из своего
кармана сотню луидоров ближнему, который попал в беду, действует в сущности
не ради блага бедняги, и если покопаться в его сердце, ты найдешь в нем
только тщеславие и собственную выгоду в обоих случаях: во-первых, давая
деньги бедному, он получает моральное удовольствие, которое превосходит
удовольствие от того, что деньги эти останутся при нем, а во-вторых, его
благородный поступок заслужит ему хорошую репутацию, короче, в любом случае
я не вижу здесь ничего иного, кроме явного и гнусного своекорыстия и
себялюбия. Попробуй объяснить мне, чем я обязан человеку, который заботится
лишь о своих интересах. Давай, пошевели мозгами и докажи, что этот так
называемый благодетель думает исключительно о том, кого он делает таким
образом своим должником, что никому он не хвастает о своем поступке, что не
извлекает никакого удовольствия от своего подарка, а напротив — ему было
даже неловко давать эти деньги, — одним словом, докажи, что его поступок
совершенно бескорыстен и что в нем или за ним нет ни грамма корысти. И в
ответ я скажу тебе так: во-первых, это невозможно, и потом, внимательно
присмотревшись к деянию добродетеля, мы неизбежно обнаружим, что за ним
стоит пусть мимолетное, пусть хорошо замаскированное, но все-таки
наслаждение, которое снижает его ценность и заставляет сомневаться в его
чистоте; но даже если допустить абсолютное, ничем не запятнанное
бескорыстие, тебе не обязательно рассыпаться перед ним в благодарностях, так
как своим поступком или ловким жестом этот человек ставит себя в выгодное
положение, а тебя — в невыгодное, и в лучшем случае покушается на твою
гордость; его поступок хоть в чем-то, но оскорбляет тебя, так что ты должна
быть не признательна ему, а наоборот, затаить на него обиду за такое
непростительное оскорбление. Следовательно, благодетель — и неважно, как
много он для тебя сделал — не приобретает никаких прав, а лишь твою
незатухающую вражду; разумеется, ты получишь выгоду от его услуги, но взамен
будешь ненавидеть того, кто оказал ее; его существование будет тяготить
тебя, и ты будешь даже краснеть, встречаясь с ним. Если ты получишь известие
о его кончине, эта дата запечатлеется в твоем мозгу как праздник: ты словно
освободишься от преследования, от давления, и исчезновение человека, в чьи
глаза ты не могла смотреть без чувства стыда, станет для тебя предвкушением
радости.