Наконец Фердинанд нарушил тишину, наступившую после моей речи.
— Жюльетта, — сказал он, — если вы еще не закончили свою проповедь,
продолжите ее, когда нас не будет на этом свете.
— Я дошел до такой степени нечестивости и забвения всех религиозных
чувств, — добавил Франкавилла, — что мое спокойствие не сможет нарушить
упоминание об этом сверхъестественном призраке, выдуманном священниками,
которые зарабатывают себе на жизнь тем, что восхваляют его; но меня бросает
в дрожь само его имя.
Нам постоянно твердят, — продолжал князь, — что Бог явил себя людям. Но
в чем заключалось это явление? Доказал ли он свою божественность? Сказал ли,
кто он есть на самом деле? И в чем состоит его сущность? Может быть, он
объяснил ясно и просто свои намерения и планы? Разве соответствует
действительности то, что мы знаем с чьих-то слов о его замыслах? Конечно,
нет: он только поведал нам, что он — тот, кто он есть, что он — непознанный
Бог, что его пути неисповедимы и неподвластны пониманию, что он гневается,
когда кто-то осмеливается вникнуть в его тайны и призывает на помощь разум,
чтобы понять его или его дела. Так соответствует ли поведение этого
явленного Бога тем возвышенным понятиям, которые нам внушают о его мудрости,
его доброте, справедливости, благожелательности… о его высшей власти?
Отнюдь; с какой бы стороны мы на него ни посмотрели, мы всегда видим его
пристрастным, капризным, злобным, деспотичным, несправедливым; если порой он
и делает добро некоторым людям, то для всех остальных является заклятым
врагом; если он снисходит к некоторым и открывается им, то всех остальных
держит в неведении относительно своих божественных замыслов. Вот вам
исчерпывающий портрет вашего отвратительного Бога. Так неужели его цели
несут на себе печать разума и мудрости? Ведут ли они к благосостоянию людей,
которым являет себя этот сказочный призрак? Что мы видим в его заповедях?
Ничего, кроме непонятных указов, смешных и столь же непонятных повелений и
церемоний, недостойных властителя Природы, кроме жертвоприношений и
искупления грехов, выгодных только служителям этого невыносимо скучного
культа, но чрезвычайно обременительных для человечества. Более того, я вижу,
что очень часто эти установления делают человеческие существа
необщительными, надменными, нетерпимыми, сварливыми и жестокими по отношению
к тем, кто не получил того же озарения, тех же законов и милостей от небес.
И вы, Жюльетта, хотите, чтобы я боготворил этого чудовищного призрака!
— Я бы также хотел, чтобы его боготворили, — неожиданно сказал
Фердинанд. — Короли всегда поощряют религию, ибо с начала века она служит
опорой тирании. В тот день, когда человек перестанет верить в Бога, он
начнет истреблять своих властителей.
— Не будем гадать, кого он захочет уничтожить первого, — заметила я, —
но будьте уверены, расправившись с одним, он не замедлит поступить так же с
другим.
Более того, я вижу,
что очень часто эти установления делают человеческие существа
необщительными, надменными, нетерпимыми, сварливыми и жестокими по отношению
к тем, кто не получил того же озарения, тех же законов и милостей от небес.
И вы, Жюльетта, хотите, чтобы я боготворил этого чудовищного призрака!
— Я бы также хотел, чтобы его боготворили, — неожиданно сказал
Фердинанд. — Короли всегда поощряют религию, ибо с начала века она служит
опорой тирании. В тот день, когда человек перестанет верить в Бога, он
начнет истреблять своих властителей.
— Не будем гадать, кого он захочет уничтожить первого, — заметила я, —
но будьте уверены, расправившись с одним, он не замедлит поступить так же с
другим. Если же на минуту вы соизволите забыть о том, что вы — деспот, и
философски посмотрите на вещи, вам придется признать, что мир будет только
лучше и чище, когда в нем не будет ни тиранов, ни священников — чудовищ,
которые жиреют на нужде и невежестве народов и делают их еще беднее и
невежественнее.
— А ведь наша гостья не любит королей, — усмехнулся Фердинанд.
— Так же, как и богов, — немедленно парировала я. — В моих глазах все
первые — тираны, вторые — привидения, и я утверждаю, что люди не заслуживают
того, чтобы их угнетали или обманывали. Природа сотворила нас свободными и
атеистами. Только позже сила одолела слабость, и у нас появились короли.
Глупцы начали испытывать благоговейный страх перед нахальным плутовством, и
мы получили богов. Словом, во всем этом сонме я нахожу лишь отъявленных
негодяев и нелепых призраков, в которых нет никакого намека на вдохновение
свыше.
— Но чем были бы люди без королей или без богов?
— Они были бы более свободными и мудрыми, следовательно, более
достойными замыслов и надежд, которые питает на их счет Природа. Ведь она
создала их не для того, чтобы они прозябали под скипетром человека, который
ничем не лучше их, или томились в оковах божества, которое есть всего лишь
выдумка фанатиков.
— Одну минуту, — перебил меня Франкавилла и обратился ко всем
присутствующим. — я склоняюсь к мнению Жюльетты. Она права в том, что Бог не
нужен, но в таком случае для людей придется найти другую узду; разумеется,
она не нужна философу, но благотворна для толпы, и королевскую власть надо
поддерживать оковами.
— Между прочим, об этом я уже говорила его величеству, когда мы с ним
обсуждали этот вопрос, — сказала я.
— Стало быть, — подытожил Франкавилла, — религиозные химеры можно
заменить только самым жестоким террором: избавьте людей от
сверхъестественного страха перед адом, и они взбесятся, то есть на место
этого страха следует поставить еще более суровые законы, которые будут
направлены исключительно против народа, поскольку только низшие классы
угрожают государству, только от них исходит недовольство.