Я также употребляла опиум и другие любовные эликсиры,
которые когда-то рекомендовала мне Дюран и которые в изобилии продавались в
Италии. Никогда не следует бояться, что такие средства притупят похоть, так
как искусство здесь помогает больше, нежели Природа; единственный их
недостаток заключается в том, что раз испытав, вы обречены принимать
возбудители до конца жизни.
Начало моего пребывания в Риме ознаменовалось победой над двумя
женщинами. Одной из них была княгиня Боргезе. Не прошло и двух дней, как она
прочитала в моих глазах все, что отвечало ее собственным желаниям. Ей было
тридцать лет, и она отличалась живым, глубоким и развращенным умом; фигура
ее была изумительная, волосы — роскошные, глаза — большие и прекрасные,
помимо всего прочего она обладала богатым воображением и изысканными
манерами.
Следующей моей добычей стала герцогиня Грийо — менее опытная, более
молодая, обходительная и прелестная, отличавшаяся царственной осанкой,
скромностью и сдержанностью; она была не столь пылкой, как княгиня, и ей
недоставало воображения, зато она превосходила ее добродетельностью и
чувствительностью. Как бы то ни было, я привязалась к обеим этим женщинам —
если первая действовала на меня возбуждающим образом, вторая непосредственно
утоляла нетерпение моего сердца.
Через неделю после первой встречи княгиня пригласила меня на ужин в
свое небольшое поместье, находившееся у самого города.
— Мы будем одни, — предупредила она, — вы всерьез заинтересовали меня,
дорогая графиня, и я надеюсь продолжить наше многообещающее знакомство.
Вы понимаете, что после таких слов никаких недомолвок между нами не
было. В тот день стояла знойная душная погода. После обильной и, я бы
сказала, исполненной чувственности трапезы в окружении пятерых
очаровательных прислужниц, которая происходила в саду, где воздух был
насыщен ароматом роз и жасмина и сладостным шепотом и прохладой журчащих
фонтанов, княгиня увела меня в уединенный летний павильон, затерявшийся под
тенистыми тополями. Мы вошли в круглую комнату с зеркальными стенами, вдоль
которых тянулась длинная низкая софа, обложенная всевозможными подушками и
подушечками, одним словом, это был самый восхитительный храм, построенный
Венере в Италии. Провожавшие нас юные служанки зажгли лампы, в которых за
зелеными стеклами ароматизированный керосин поддерживал уютный огонек,
— Знаете, сокровище мое, — предложила княгиня, — давайте отныне
перейдем на «ты» и будем обращаться друг к другу по именам: я ненавижу все,
что напоминает мне о браке. Зови меня Олимпия, а я буду называть тебя
Жюльетта, ты согласна, мой ангел?
И тут же жаркий поцелуй обжег мне губы.
— Дорогая Олимпия, — начала я, заключая в объятия это пленительное
создание, — разве есть на свете вещи, которые я бы тебе не позволила? Разве
Природа, одарив тебя столькими прелестями, не дала тебе власть над сердцами,
и разве не должна ты соблазнять каждого, на кого упадет твой огненный
взгляд?
— Ты божественная женщина, Жюльетта, целуй же меня, целуй, —
пробормотала Олимпия, откидываясь на софу.
— Дорогая Олимпия, — начала я, заключая в объятия это пленительное
создание, — разве есть на свете вещи, которые я бы тебе не позволила? Разве
Природа, одарив тебя столькими прелестями, не дала тебе власть над сердцами,
и разве не должна ты соблазнять каждого, на кого упадет твой огненный
взгляд?
— Ты божественная женщина, Жюльетта, целуй же меня, целуй, —
пробормотала Олимпия, откидываясь на софу. — О, сладчайшая, я чувствую — да
нет, я просто уверена, — что мы вкусим неземное блаженство в объятиях друг
друга… Я должна сказать тебе правду, всю правду… но не решаюсь… Дело в
том, что я невероятно распутна, только пойми меня правильно: я обожаю тебя,
но сейчас меня возбуждает не любовь к тебе — когда я охвачена вожделением, я
глуха к любви, я совершенно забываю о ней и признаю только бесстыдный
разврат.
— О, небо! — восхищенно проговорила я. — Возможно ли, что в двух разных
местах, удаленных друг от друга на пятьсот лье, Природа создала две столь
близкие души?
— Что я слышу, Жюльетта! — удивилась Олимпия. — Ты тоже либертина? Но
если это так, мы можем насладиться друг другом и без любви, мы можем
извергаться, купаясь в грязи и мерзости, как свиньи, сможем привлечь к нашим
утехам и других. Ах, дай мне съесть тебя, моя горлинка, дай зацеловать тебя
до смерти; мы со всей страстью предадимся своим привычкам к роскоши,
излишеству и невоздержанности; мы привыкли ни в чем себе не отказывать,
пресыщению нашему нет предела, и только идиотам не дано понять, что можно
находить в этом удовольствие.
Олимпия бормотала эти слова и при этом раздевала меня, раздевалась
сама, и, сбросив с себя все одежды, мы сплелись в жарких объятиях. Первым
делом Боргезе взяла меня за колени, раздвинула мне бедра, ее руки обхватили
мои ягодицы, а язык глубоко проник в вагину. Меня охватила теплая волна
истомы, я закрыла глаза и отдалась изысканной ласке, и скоро лесбиянка жадно
сглотнула первую порцию нектара; после этого я приступила к активным
действиям, повалила ее на подушки, щедро разбросанные по всему будуару, и
моя голова оказалась в объятии ее бедер — я изо всех сил сосала ей
влагалище, а она столь же неистово, таким же образом ласкала меня. В таком
положении мы изверглись шесть или семь раз почти без передышки.
— По-моему, нас слишком мало, — заметила мне Олимпия, когда мы утолили
первый приступ похоти. — Двоим женщинам трудно удовлетворить друг друга без
посторонней помощи, давай позовем служанок — они прелестны, самой старшей
еще нет и семнадцати, а младшей четырнадцать, но у них достаточно опыта. Не
проходит и дня, чтобы они не оказывали самые высшие почести моей куночке.
Так ты не возражаешь?
— Не сомневайся, я, так же как и ты, обожаю такие вещи. Все, что служит
распутству и подогревает страсти, я люблю безумно.
— Да, радость моя, нельзя пренебрегать ничем, что нас воспламеняет, —
подхватила Олимпия.