Очень часто в своей жестокости мы доходим до того, что
грабим и убиваем прохожих на улице, отравляем колодцы и источники, —
совершаем поджоги, вызываем голод и падеж скота и распространяем эпидемии
среди людей — возможно, не столько ради собственного развлечения, сколько
для того, чтобы настроить народ против нынешнего правительства, чтобы народ
возжелал революцию, которую мы готовим. Скажите, ужасают ли вас эти вещи,
или вы готовы без колебаний участвовать в программе нашего Общества?
— Колебания были всегда чужды моему сердцу, и даже если вся вселенная
будет корчиться и издыхать в моих руках, я не пролью ни единой слезы…
За это каждый из присутствующих заключил меня в братские объятия. Потом
меня попросили обнажить зад, и все по очереди наклонялись целовать его,
сосать о’Дверстие, после чего впивались трепетным языком мне в рот. Эмму
обнажили до пояса, повыше подняли ее юбки, закрепив их лентами на плечах, и
оказали ей такие же почести; но хотя красота ее была неописуемой, не было
сказано ни одного восхищенного слова: правила Общества запрещали всякие
панегирики, о чем меня предупредили заранее.
— Раздеваемся все, — скомандовал Браге, председательствующий на
собрании, — и переходим в другую комнату.
Через десять минут мы были готовы и оказались в большом зале,
уставленном турецкими кушетками и большими оттоманками с ворохом подушек. В
середине комнаты на постаменте стояла статуя Жака Молея.
— Это изображение человека, — объяснил мне Браге, — за которого мы
должны отомстить; пока же не наступил этот счастливый день, мы окунемся в
океан наслаждений, которые он обещал всем своим собратьям.
В этом уютном убежище, освещенном таинственным светом свечей, царила
атмосфера сладострастия и вместе с тем умиротворенности. Но вот произошло
какое-то общее и неуловимое движение, и в следующий момент все
присутствующие сплелись в объятиях. Я приник к обольстительной Амелии; ее
взгляды давно воспламеняли меня, и ей я был обязан всем своим вожделением;
такое же страстное желание бросило ее ко мне еще до того, как я протянул к
ней руки. Я не смогу описать вам все ее прелести, настолько я был возбужден
в ту минуту. Помню только сладчайший ее ротик и неотразимый зад. Амелия
наклонилась, предлагая мне алтарь, на котором — она чувствовала это — я
жаждал сотворить страстную молитву, а я почувствовал, что эта бестия
отдавалась мне не по обязанности, а по горячему желанию. Мысль о том, что я
должен содомировать остальных женщин и их мужей в придачу, не дала мне
сбросить сперму в пылавший анус Амелии, и я набросился на Стено, который
совокуплялся с Эммой. Обрадованный сенатор с готовностью подставил свой
мужественного вида зад, который я тем не менее скоро оставил, чтобы вкусить
прелести его жены Эрнестины — красивой и сладострастной самочки, над которой
трудился довольно долго.
Однако тут же меня отвлекла Фрезегунда: если
Эрнестина отдавалась с достоинством и изысканностью, то эта самка была
насквозь пропитана неистовством и безумием. Оставив ее, я перешел к ее
супругу. Пятидесятилетний Эрикссон приник к моему члену, как голубь к
голубке, и с таким пылом отвечал на его порывы, что заставил меня кончить;
однако Браге своим умелым языком быстро вернул ему всю энергию, которую
выжали из него ягодицы Эрикссона; после чего Браге подставил мне свои
прелести, и в его анусе я забыл предыдущие наслаждения. Я сношал Браге
добрых полчаса без перерыва и оставил его только ради Вольфа, который в тот
момент содомировал Ульрику, чей изящный зад еще прежде получил от меня
порцию спермы. Вот это было восхитительно! Сколько мерзкой похоти было
сосредоточено в этом создании! Эта Мессалина вобрала в себя все, что есть на
земле самого сладостного, самого терпкого и пикантного. Она схватила мой
член сразу после извержения, ценой невероятных усилий в мгновение ока
оживила его и прижала к своему влагалищу, но я был непоколебим. Всем сердцем
восприняв законы Общества, я дошел до того, что пригрозил Ульрике
разоблачением, если она сию же минуту не откажется от попытки соблазнить
меня: тогда разъярившаяся стерва снова воткнула мой инструмент в свой зад и
задергалась в таких конвульсивных движениях, что брызги спермы полетели во
все стороны.
Пока я таким образом прочищал все присутствующие в комнате задницы,
Эмма, возбужденная не менее моего, не пропустила ни одного члена; все они, в
том числе и мой, посетили ее заднее отверстие; но ни один не сбросил в него
семя: ведь мы имели дело с распутниками высшей пробы, и ни одно наслаждение,
будь то даже необыкновенной красоты жопка, не могло заставить их расстаться
со своей спермой — да, они очень дорожили ею. Скажем, каждый из них
содомировал меня, но ни один не пролил ни капли драгоценной жидкости.
Эрикссон, самый распутный из всей компании, мог бы, наверное, обработать
человек пятнадцать подряд, не моргнув глазом. Браге, хотя был молод и пылок,
также довел свою похоть до кульминации только во время особенно извращенной
оргии, о которой я расскажу позже. Что же касается Стено, его пыл уже иссяк:
околдованный Эммой, вернее потрясающей задницей моей обольстительной
спутницы, он не смог сдержаться и залил ее потроха кипящей спермой.
Четвертому сенатору, Вольфу, более остальных утонченному в своих
потребностях, все еще недоставало решающего толчка для оргазма; он просто
оттачивал свой инструмент и только за ужином, который вскоре объявили, я
понял, в чем заключалось его пристрастие. Ужин был сервирован в другом зале,
где нас обслуживали четверо красивых юношей от шестнадцати до восемнадцати
лет и шестеро очаровательных девушек того же возраста, совершенно
обнаженных.