— Я сделаю это, — заявил Браччиани с важным видом, — и обещаю, что не
ускользнет ни одна из жертв государственной мудрости Киджи или, скорее, его
порочного сластолюбия.
— Но на ком же теперь будут ставить свои эксперименты римские доктора?
— спросила я.
— Жюльетта права в том. что почти все они имеют привычку испытывать
свои лекарства на тех бедных пациентах, чья жизнь ничего не стоит. Я
вспомнила, — продолжала Олимпия, — слова юного Иберти, моего личного врача,
сказанные им не далее, как вчера, когда он пришел ко мне в спальню сразу
после одного из своих опытов. «Какую пользу извлекает государство из
существования этих ничтожеств, которыми кишат наши приюты? — сказал он в
ответ на мой неодобрительный взгляд, когда я узнала, чем он только что
занимался. — Вы окажете обществу плохую услугу, если запретите нам, истинным
художникам от медицины, оттачивать наше мастерство на отбросах общества. В
этом их единственное предназначение; Природа, сотворив их слабыми и
беззащитными, сама указала на него, и воздерживаться от этого — значит
пренебрегать советами Природы». «Однако, — заметила я, отвлекаясь от этой
темы, — что будет, если какой-то презренный интерес заставит богатого или
влиятельного человека воспользоваться болезнью какого-нибудь несчастного и
совершить преступление против его личности, скажем, если ему вздумается
пригласить врача, чтобы ускорить смерть больного? Как по-твоему, может ли
доктор принять такое предложение?»
«Разумеется, — отвечал мой юный эскулап, — при условии, что ему хорошо
заплатят, тогда у него не будет другого выбора. Ведь ему не надо опасаться
своего сообщника, как и тому нечего опасаться его, потому что оба
заинтересованы хранить тайну. Отказ же от выгодного предложения ничего не
даст врачу, и ему нечем похвастать, если он сделает подобную глупость, пусть
даже такое предложение — не из тех, что делают честному человеку; отклонив
его, он ничего не получит, кроме сомнительного морального удовольствия,
гораздо меньшего, чем то, которое доставит ему предложенная сумма. И даже
свой отказ ему нечем мотивировать, если не считать того, что он может
сослаться на свой долг, зато вместо вознаграждения он сорвет лишь ничего не
значащие аплодисменты своей совести. Давайте предположим, что врач захочет
ради собственного удовольствия выдать правосудию человека, предложившего ему
покончить с пациентом. Ну и что он из этого выиграет? Получит скудное и
презренное удовлетворение от исполненного долга — только и всего. Сравните —
мимолетное удовольствие или кругленькая сумма за сокращение чьей-то
ничтожной жизни — и скажите, какой здравомыслящий человек будет колебаться
между этими двумя решениями? Так что умный доктор непременно согласится
ускорить кончину пациента и будет держать язык за зубами».
— Вот что сказал мне Иберти, самый очаровательный, самый любезный и
мудрый врач в Риме {Позвольте мне еще раз вспомнить добрым словом этого
необыкновенного человека, и пусть он простит меня за то, что я не изменила
его имя в своих записках и сообщила его всему миру.
— Вот что сказал мне Иберти, самый очаровательный, самый любезный и
мудрый врач в Риме {Позвольте мне еще раз вспомнить добрым словом этого
необыкновенного человека, и пусть он простит меня за то, что я не изменила
его имя в своих записках и сообщила его всему миру. (Прим. автора)}, и вы,
конечно, понимаете, что он без труда убедил меня. Однако давайте вернемся к
нашему делу, — спохватилась Олимпия, — вы уверены в успехе, дорогой
Браччиани? Нет ли здесь опасности, что неуместные усилия спасателей разрушат
наши планы? Ведь человеческие порывы, которые иногда бывают просто
отвратительны, могут помешать нам и спасти многих из наших жертв.
— Я уже думал об этом, — ответил граф. — Я устроюсь на высоком холме
посреди города, откуда буду швырять зажигательные бомбы — тридцать семь
штук, по одной на каждый приют. Это будет заградительный огонь. Затем, через
определенное время, будут выпущены другие снаряды, и как только пожарные
укротят пламя в одном месте и перейдут к другому, огонь там вспыхнет снова.
— Да, в таком случае, граф, вы спалите весь город.
— Вот именно, — сказал доктор, — и наше предприятие, как бы ни было оно
ограничено по размаху, унесет жизни половины населения Рима.
— Некоторые больницы находятся в самых бедных трущобах, — заметил
Киджи, — и ни один из этих районов не уцелеет.
— Вас это смущает? — поинтересовалась Олимпия.
— Ничуть, синьора, — в один голос ответили Киджи и граф.
— Мне кажется, эти господа тверды в своем решении, — сказала я княгине,
— и я не сомневаюсь, что преступление, которое они намерены совершить,
окажется для них весьма полезным.
— В этом плане нет ничего преступного, — объяснил Киджи. — Все наши
ошибки в области этики происходят из абсурдности наших представлений о добре
и зле.
— Если мы полностью осознаем индифферентность всех наших действий, нам
будет ясно, что поступки, называемые нами справедливыми, не являются
таковыми в глазах Природы, а те, которые мы квалифицируем как
несправедливые, возможно, по ее мнению, представляют собой высшую степень
разумности и справедливости, ибо надежно гарантируют нас от ошибок. Однако
детские предрассудки сбивают нас с толку и будут вводить в заблуждение до
тех пор, пока мы не перестанем слушать их. Но увы, видимо, так уж мы
устроены, что тогда только зажигаем лампу философии, когда уже не в
состоянии наслаждаться и пользоваться ее светом, когда в конце пути,
нагромоздив горы глупостей, обнаруживаем источник своего невежества. Почти
всегда в качестве компаса при определении правого и неправого дела,
справедливости и несправедливости мы используем законы своего правительства.
Мы говорим: если закон запрещает то или иное действие, стало быть, это
действие несправедливо, но такой способ суждения очень обманчив, ибо любой
закон защищает всеобщий, то есть абстрактный интерес, но нет ничего, более
чуждого индивидуальному интересу, нежели интерес всеобщий.