Обращайтесь ко мне «мой господин» или
«повелитель», говорите со мной в третьем лице, в моем присутствии всегда
принимайте почтительный вид. Я знатен не только высоким положением, которое
занимаю, но и своим происхождением; богатство мое несметно, и меня уважают
даже больше, чем короля, а в моем положении нельзя не быть тщеславным;
иногда всемогущий муж, ослепленный мишурой популярности, позволяет толпе
слишком близко приближаться к себе и в результате теряет свое лицо, свой
престиж, унижает себя, опускается до уровня черни. Как природа создала в
небе звезды, так на земле — знатных людей, звезды же светят миру и никогда
не снисходят до него. Моя гордость настолько велика, что слуги стоят передо
мной только на коленях, я предпочитаю разговаривать через переводчика с этим
презренным стадом, именуемым народ, и глубоко презираю всех, кто не равен
мне.
— В таком случае, — заметила я, — мой господин должен презирать большую
часть человечества, поскольку на свете очень мало людей, кто мог бы считать
себя ровней ему.
— Бесконечно мало, мадемуазель, вы правы, вот поэтому я презираю всех
смертных за исключением двух моих друзей, которые находятся сегодня здесь, и
еще нескольких человек — ко всем прочим ненависть моя безгранична.
— Однако, господин мой, — осмелилась я возразить деспоту, — разве
либертинаж не заставляет вас то и дело сходить со своего пьедестала, на
котором, насколько я понимаю, вы хотели бы оставаться вечно?
— Здесь нет никакого противоречия, — объяснил Сен-Фон. — Дело в том,
что для людей моего сорта унижение, иногда неизбежное в распутстве, служит
лишь хворостом, который мы подбрасываем в костер нашего тщеславия {Данный
парадокс легко объясним: когда человек позволяет себе вещи, которые никому и
в голову не придут, это делает его единственным в своем роде и подогревает
его тщеславие. (Прим. автора)}.
К этому моменту я совсем уже разделась, и надменный развратник
встрепенулся и забормотал:
— Ах, Жюльетта, я никогда не встречал такого великолепного зада. Мне
говорили, что он прекрасен, но, клянусь честью, это зрелище превосходит все
мои ожидания. Наклонитесь, дорогая, я вставлю туда свой язык… Боже мой! —
вдруг закричал он в отчаянии. — Он же чист до безобразия! Разве Нуарсей не
говорил вам, в каком состоянии я предпочитаю женские задницы?
— Нет, мой господин, Нуарсей ничего не говорил об этом.
— Они должны быть грязные и загаженные. Я люблю, когда они в дерьме, а
ваша ложбинка отполирована и чиста как только что выпавший снег. Ну что ж,
придется сделать, по-другому; посмотрите на мой зад, Жюльетта — вот таким же
должен быть и ваш; видите, сколько на нем всякой пакости. Становитесь на
колени, мадемуазель, и целуйте его — я оказываю вам честь, о которой мечтает
вся нация, да что там нация — весь мир жаждет этого: сколько людей с
превеликой радостью поменялись бы с вами местами! Сами боги, спустись они с
небес на землю, стали бы оспаривать эту честь.
Сосите и лижите все, что
перед вами, дитя мое, и поглубже, поглубже вонзайте свой язычок! Пользуйтесь
случаем — обратной дороги у вас нет.
Вы легко можете представить себе мое отвращение, но я переборола его —
не время и не место было проявлять щепетильность. И я покорно делала все,
чего хотел от меня этот распутник: он заставил меня отполировать языком свои
яйца, несколько раз со смаком пустил мне в рот утробные газы, испражнился на
мою грудь, плевал и мочился на лицо, больно щипал соски, бил меня руками и
ногами, даже успел совершить короткий энергичный акт содомии, потом, дойдя
до крайней степени возбуждения, кончил мне в рот, и я проглотила все его
соки до последней капли, потому что он строго за этим проследил. Одним
словом, я беспрекословно выдержала все испытания, и он остался доволен. О,
восхитительные, божественные носители богатства и власти! Ваши желания
сокрушают человеческую добродетель и человеческую волю, сметая все на своем
пути; люди склоняются перед вами, готовые исполнить любой ваш приказ, и
мечтают лишь о том, чтобы пасть вам в ноги и облобызать их. Извержение
Сен-Фона было великолепным — мощным и бурным, оно сопровождалось
громогласными и причудливыми ругательствами. Сперма его пролилась в изрядном
количестве, она была горячей, густой, приятно щекочущей гортань; Сен-Фон
пришел в неописуемый экстаз и забился в конвульсиях. Я хорошо разглядела
его, пока он отдыхал. У него было очень красивое мужественное лицо, нежная
кожа, обольстительный зад, яички размером с куриные и мускулистый член
сантиметров пятнадцать в окружности и более двадцати в длину, увенчанный
головкой величиной с небольшой кулачок, которая была намного толще стержня.
Это был высокий мужчина, идеального сложения, с прямым римским носом,
длинными ресницами, томными карими глазами, ровными белыми зубами и сладким
опьяняющим дыханием. Сделав свое дело, он поинтересовался, понравилась ли
мне его сперма.
— Чистейший мед, мой повелитель, чистейший мед. Я ни разу не пробовала
ничего подобного.
— Время от времени я буду оказывать вам такую честь, — важно произнес
он, — кроме того, вы вкусите мои экскременты, когда мы познакомимся ближе. А
теперь, Жюльетта, становитесь на колени, целуйте мне ноги и благодарите за
все благодеяния, которыми сегодня я вас осыпал.
Я повиновалась. Сен-Фон поднял меня с колен, поцеловал и сказал, что
совершенно очарован мною. При помощи биде и ароматизирующих составов я смыла
с себя смрадную грязь, которой, по-моему, была покрыта по самую макушку. Мы
вышли из будуара, и когда проходили через апартаменты, отделявшие его от
салона, Сен-Фон напомнил мне о коробочке, которая была у меня в руке.
— Неужели злодейские мысли все еще бродят у вас в голове даже теперь,
когда ваш пыл иссяк? — рассмеялась я.
— Выходит, вы восприняли мое предложение как нечто, сказанное сгоряча,
в момент возбуждения, о чем можно через минуту забыть?
— Я так и считала.