— Все это прекрасно, — заметил Корнаро, — но на мой взгляд, прежде чем
сесть за стол, эта синьора и мадам Дюран должны были показать мне свои
задницы.
— Пожалуйста, с превеликим удовольствием, — в один голос ответили дамы
и, поднявшись, подставили свои прелести прямо под нос гостю.
Распутник ощупал их, поцеловал, осмотрел взглядом знатока и сказал:
— На этих предметах распутство оставило неизгладимую печать; они многое
повидали, и это мне нравится. — Потом он обратился ко всем присутствующим: —
Как прекрасна порочная Природа во всех своих деталях и оттенках, и я всегда
предпочитал увядшие цветы юным розам! Поцелуйте же меня, сладкие жопки!
Дайте мне вдохнуть ваш терпкий эфир. Превосходно, а теперь соблаговолите
опуститься на место.
— А кто эти люди? — снова поинтересовался Корнаро, рассматривая
стоявших вокруг стола.
— Это жертвы, — отвечала я, — приговоренные к смерти; они знают, какой
властью вы пользуетесь в этих местах, и на коленях умоляют вас о пощаде.
— Они наверняка ее не дождутся, — заявил варвар, и его взгляд сделался
свирепым. — Много раз я посылал людей на смерть, но ни разу не
смилостивился.
После этого мы принялись за ужин, и скоро все присутствующие пришли в
движение в соответствии с предписанными обязанностями.
Корнаро непрерывно подвергался содомии и уже начал обнаруживать первые
признаки эрекции; при этом он потребовал, чтобы каждая жертва подходила к
нему получить наказание от его руки. В ход пошли все средства: он раздавал
пощечины и щипки, вырывал волосы, выкручивал носы и уши, кусал и царапал
груди, после чего несчастные возвращались на свое место и вновь принимали
коленопреклоненное положение. Покончив с предварительной церемонией, Корнаро
одобрительно похлопал меня по ягодицам и велел взять в руку его орган,
состояние которого наполнило меня чувством гордости.
— Все готово, друг мой, — с воодушевлением сказала я, — мы ждем порывов
вашего сердца и побуждений вашего воображения; назовите свои желания, и мы
докажем вам нашу преданность неукоснительным послушанием.
Тогда Корнаро довольно грубо ухватил меня за ягодицы, притянул к себе и
приподнял над полом.
— Иди сюда, — крикнул он одному из содомитов, — и прочисти эту задницу,
а я ее подержу.
В меня вонзился толстенный фаллос, а Корнаро наглухо прикрыл губами мой
рот; одна из прислужниц занялась его органом, другая прильнула губами к его
седалищу.
— С вас достаточно, Жюльетта, — скомандовал он, — а вы, Лауренция,
займите ее место.
После Лауренции настал черед Дюран, затем все присутствующие женщины
прошли через эту процедуру, и содомиты время от времени вытаскивали свой
член и давали облизать его нашему гостю. Таким же образом менялись служанки,
которыми распоряжалась я.
— Пора перекусить, — наконец произнес Корнаро. — А потом мы продолжим
развлечения и усовершенствуем их.
— А потом мы продолжим
развлечения и усовершенствуем их. Как вы считаете, Жюльетта, есть ли на
свете более прекрасная страсть, чем похоть?
— Я бы сказала, что таковой не существует; но похоть всегда должна
вести к излишествам: в плотских делах заслуживает звания глупца тот, кто
надевает на себя узду, кто даже не пытается узнать, что такое удовольствие.
— Распутство, — вставила Дюран, — это праздник души и тела, который
предполагает попрание всех ограничений, высшее презрение ко всем
предрассудкам, полный отказ от всех религиозных норм и предписаний,
глубочайшее отвращение ко всем нравственным императивам; распутник, который
не достиг философской зрелости, который постоянно шарахается между своими
неистовыми желаниями и своей больной совестью, навсегда лишен истинного
счастья.
— Я не думаю, — сказала Лауренция, — что можно хоть в чем-то усомниться
в рассуждениях его светлости, и я убеждена, что он достаточно умен, чтобы
презирать благопристойность.
— Во всяком случае, — заявил Корнаро, — я не вижу ничего, абсолютно
ничего священного в человеческом обществе и с полным основанием полагаю, что
все, придуманное людьми, является не чем иным, как плодом человеческих
предрассудков и эгоизма. Я думаю, нет на земле человека, который знал бы
жизнь лучше меня. Как только исчезает вера в религию и, следовательно,
слепое доверие к Богу, все духовное и телесное в человеке немедленно
подвергается беспрестанному пересмотру и вслед за тем презрению, как это
произошло со мной, ибо Природа вложила в меня отвращение к подобным
вымыслам. В сфере религии, морали и политики никто не разбирается лучше, чем
я, и ничье мнение не вызывает у меня уважения. Стало быть, ни один смертный
не сможет заставить меня поверить или принять свои убеждения, из этого
вытекает, что никому не дано права судить или наказывать меня. В какой
бездне глупостей и заблуждений оказалось бы человечество, если бы все люди
слепо принимали то, что вздумалось утверждать другим! По какому высшему
праву вы называете нравственным то, что исходит от вас, и безнравственным
то, что проповедую я? До какого произвола доходим мы, пытаясь установить,
что есть истина и что есть ложь!
Однако мне могут возразить: мол, есть вещи, настолько отвратительные,
что невозможно сомневаться в их всеобщей опасности и мерзости. Со своей
стороны, друзья, я громогласно заявляю, что нет ни одного, якобы
отвратительного поступка, который, будучи внушенным Природой, когда-то в
прошлом не служил основой какого-нибудь освященного обычая; так же, как нет
ни одного, который, будучи соблазнительным, в силу одного этого факта не
сделался бы законным и добропорядочным. Следовательно, я прихожу к выводу,
что нельзя противиться никакому желанию, ибо каждое желание имеет свою
полезность и свое оправдание.