— Если эти девочки вас не устраивают, — начала я, — скажите прямо, ведь
я никак не могу понять, что вы хотите.
Сен-Фон, которого старательно обрабатывали двое девушек, правда, без
видимого результата, вздохнул и сказал:
— Если кого-то и надо винить, то только нас с Нуарсеем. Мы выжаты до
предела, потому что только сегодня творили такие ужасные вещи, и я не
представляю, что можно сделать, чтобы взбодрить нас.
— Возможно, — предложила я, — вы расскажете о своих подвигах и,
вспоминая их, вновь обретете силы совершить новые злодейства.
— Пожалуй, можно попробовать, — согласился Нуарсей.
— Тогда раздевайтесь, — скомандовал, оживившись, Сен-Фон. — И ты тоже
разденься, Жюльетта, и слушай меня внимательно.
Две девушки приникли к Нуарсею: одна сосала его, он облизывал другую и
ладонями поглаживал их ягодицы; мне было доверено ласкать рассказчика,
который в это время усердно тискал зад третьей девочки, и вот что поведал
нам Сен-Фон:
— Я привел свою дочь в комнату, где лежал умирающий отец. Со мной был
Нуарсей; мы опустили шторы, заперли на засов все двери и потом, — при этом
член злодея приподнялся, будто подтверждая его слова, — и потом я в самых
жестких выражениях объявил отцу, что все с ним случившееся, вся эта
мучительная агония была делом моих рук. Я сказал ему, что ты отравила его по
моему указанию, и посоветовал подготовиться к смерти. Затем я задрал юбки
дочери и на его глазах совершил с ней акт содомии. Нуарсей, который обожает
подобные зрелища, с удовольствием трудился над моим анусом, но едва этот
стервец увидел голый зад Александрины, он тут же оставил меня и ринулся в
пробитую мной брешь… Я склонился над кроватью и заставил умирающего
ласкать меня, пока он держал в руке мой член, я душил его; я кончил в тот
самый миг, когда он испустил дух, а Нуарсей в это время разрядился в чрево
моей дочери. Ах, Жюльетта, я не в силах описать мой восторг! Я был тем
презренным, подлым, чудовищным сыном, который за раз совершил: отцеубийство,
инцест, содомию, сводничество, проституцию. Ох, Жюльетта, Жюльетта, никогда
в жизни не был я так счастлив; взгляни, даже при воспоминании об этих
подвигах сладострастия мой член стал таким же твердым, как в те минуты.
С этими словами злодей схватил одну из девочек и начал творить с ней
самые мерзкие и грязные вещи, заставив нас делать то же самое с другими. И
мы дали полную свободу своему неистощимому воображению; Природа, глубоко
оскорбленная в лице несчастных девочек, стократно отыгралась на Сен-Фоне, и
распутник уже был готов излить свое семя, как вдруг, будто спохватившись,
что надо растянуть удовольствие, вытащил свой орган из одной задницы, чтобы
тут же вонзить его в другую, потом в третью. В тот день он владел собой
безупречно и возликовал шесть раз подряд; со своей стороны Нуарсей так и не
раскрыл свои набухшие семенники и удовлетворился лишь отцветшими розами.
В тот день он владел собой
безупречно и возликовал шесть раз подряд; со своей стороны Нуарсей так и не
раскрыл свои набухшие семенники и удовлетворился лишь отцветшими розами. Тем
не менее и он употребил с пользой то немногое, что в нем оставалось, и пока
удовлетворял себя — а он отдавался этому самозабвенно, — он лобзал и мой зад
и зад Сен-Фона, он сосал нас и глотал интимные звуки, которые мы для забавы
испускали ему в рот.
Потом пришло время ужинать; разделить с мужчинами трапезу предложили
только мне при условии, что я останусь обнаженной; девочки лежали на столе,
среди многочисленных яств, освещаемые пламенем свечей, которые мы поставили
им между ног; свечи горели ярко, ужин длился долго, и ляжки их поджарились
на славу. Мы заранее крепко привязали девочек к столу, чтобы они не смогли
вырваться, а вставленные им в рот кляпы заглушали стоны и не мешали нашей
беседе. Три необычных канделябра немало развлекали наших распутников, я
несколько раз проверяла их состояние и всякий раз находила, что оба они в
прекрасной форме.
— Сделайте милость, объясните нам, Нуарсей, — заговорил Сен-Фон, пока
коптились наши юные помощницы, — употребите свою метафизику, в которой вы
так сильны, и объясните, как это возможно, что в одном случае мы получаем
удовольствие, когда видим страдания других, а в другом — когда страдаем
сами.
— Тогда слушайте внимательно, — с важностью произнес Нуарсей, — и я дам
вам подробнейший отчет.
По логическому определению боль — не что иное, как враждебное отношение
души к телу, которому она дает жизнь, и эта боль выражается в определенном
конфликте с физической организацией тела. Как пишет Николь {Пьер Николь
(1625-1695), религиозный писатель, моралист, единомышленник Паскаля.}, он
обнаружил в человеке эфирную субстанцию, которую назвал душой и которую
дифференцировал от материальной субстанции, называемой телом. Я же, далекий
от этой легкомысленной чепухи и считающий человека чем-то вроде абсолютно
материального растения, — так вот, я скажу, что боль — это следствие
нарушения отношений между предметами, находящимися вне нас, и органическими
молекулами, из которых мы состоим; таким образом, вместо того, чтобы
составлять гармонию с нашими нервными флюидами, как это бывает в случае
волнения, вызванного удовольствием, атомы, исходящие от этих внешних
предметов, сталкиваются с ними по косой траектории, ударяются в них,
отталкиваются и никогда не сливаются с ними. Отрицательные эффекты — это
тоже эффекты, и независимо от того, что бродит в нас — удовольствие или
боль, — наши нервные флюиды равно подвергаются воздействию. Теперь
посмотрим, что мешает этому болезненному ощущению, бесконечно более острому
и активному, нежели любое другое, разжечь в этих флюидах такой же пожар,
какой полыхает там в результате действия атомов, излучаемых предметами
удовольствия.