Когда они освободились от бремени во второй раз,
вся компания перешла к столу.
Нас ожидала очень впечатляющая и живописная трапеза, и я позволю себе
описать ее подробнее.
Посреди круглой залы стоял круглый стол на шесть персон, за который
сели кардиналы, Олимпия, Раймонда, Элиза и я. На некотором расстоянии,
позади наших кресел, в четыре яруса располагались скамьи, окружавшие стол и
образующие подобие амфитеатра. На скамьях сидели пятьдесят самых избранных
куртизанок Рима, скрытые за ворохом живых цветов сирени, гвоздик и
наперстянки, — из которых то там, то сям торчали, будто шелковистые набухшие
бутоны, обнаженные ягодицы; это было самое восхитительное зрелище, какое
может предложить буйство Природы в сочетании с человеческим сладострастием.
Двадцать купидонов, представленных красивыми юношами, образовали свод над
нашими головами, и комната освещалась тонкими восковыми свечами, которые эти
юные боги держали в руках. Стоило нажать рычаг, и хитроумный механизм убирал
одно блюдо и подавал следующее: край стола, где стояла серебряная посуда
обедающих, оставался неподвижен, а середина медленно провалилась вниз и
снова поднялась, уставленная шестью маленькими золотыми гондолами с
изысканными мясными яствами. Позади нас стояли шестеро мальчиков,
облаченных, как ганимеды, в провоцирующие одеяния, и подливали нам редчайшие
вина. Наши распутники, которые велели женщинам одеться к обеду, выразили
желание, чтобы мы вновь разделись, но не сразу, а постепенно, как это делала
вавилонская блудница. Когда на столе появилась легкая закуска, мы сняли с
себя воздушный шарф; корсаж развязали, когда подали омлет, а последняя
тряпка была сброшена при появлении фруктов, и по мере смены блюд возрастала
и становилась все гнуснее похоть генералов. Десерт был подан в пятнадцати
миниатюрных лодочках из зеленого с золотом фарфора. Двенадцать маленьких
девочек шести-семи-летнего возраста, обнаженные и увитые гирляндами из мирта
и роз, наполняли наши бокалы заморскими винами и ликерами. Обильное застолье
слегка вскружило нам головы, Бахус наполнил наших развратников новой силой и
энергией, которая начала воздействовать на нервы, идущие в центр эрекции, и
шум и веселье за столом достигли апогея.
— Послушайте, уважаемый и гениальный поэт, — обратился хозяин дома к
кардиналу де Бернису, — сейчас по Риму гуляет несколько любопытных и
очаровательных стишков, которые молва приписывает вашему перу; наши гости
способны оценить такого рода литературу, поэтому я просил бы вас прочесть
эти произведения.
— Это просто предложения, — махнул рукой Бернис, — и меня весьма
удивляет их популярность, потому что я никому, кроме его святейшества, не
показывал их.
— Тогда я тоже не понимаю, почему они стали притчей во языцех. Однако
прошу вас, кардинал, мы жаждем услышать эти перлы в исполнении автора.
— Мне нечего скрывать от философов, которые здесь собрались.
— Мне нечего скрывать от философов, которые здесь собрались. Первый
стишок — вольное переложение знаменитого сонета де Барро {Жак Балле, сеньор
замка Барро, состоявший в близких отношениях с Теофилем де Вио, родился в
Париже в 1602 году. Безнаказанное распутство этих двоих злодеев было
беспримерным. Говорят, что хорошо известный сонет, о котором здесь
упоминалось (это, кстати, один из самых скабрезных образцов поэзии того, да
и более позднего времени), написан им во время болезни. Впоследствие Балле
отрекся от него, что совсем неудивительно, ибо здоровый телом и рассудком
человек не может взять на себя авторство подобного произведения. Возможно, в
переложении кардинала наши читатели найдут его не столь непереносимым.
(Прим. автора)} , второй — «Ода Приапу». Начну с первого {Кардинал де Бернис
написал эти строки по-итальянски, здесь они даются в переводе самой
Жюльеты.}.
Sot Dieu! tes jugements sont pleins d’atrocite,
Ton unique plaisir consiste a l’injustice:
Mais j’ai tant fait de mal, que ta divinite
Doit, par orgueil au moins, m’a arreter dans la lice.
Foutu Dieu! la grandeur de mon impiete
Ne laisse en ton pouvoir que le choix du supplice,
Et je nargue les fruits de ta ferocite,
Si ta vaine colere attend que je perisse,
Contente, en m’ecrasant, ton desir monstrueux,
Sans craindre que des pleurs s’ecoulent de mes yeux,
Tonne donc! je m’en fouts; rend-moi guerre pour guerre:
Je nargue, en perissant, ta personne et ta loi,
En tel lieu de mon coeur que frapp ton tonnerre,
Il ne le trouvera que plein d’horreur pour toi.
Когда стихли восторженные аплодисменты, Бернис начал читать свою оду.
Foutre des Saints et de la Vierge,
Foutre des Anges et de Dieu!
Sur eux tous je branle ma verge,
Lorsque je veux la mettre en feu…
C’est toi que j’invoque a mon aide,
Toi qui, dans les culs, d’un vit raide,
Lancas le foutre a gros bouillons!
Du Chaufour, soutiens mon baleine,
Et, pour un instant, a ma veine
Prete l’ardeur de tes couillons.
Que tout bande, que tout s’embrase:
Accourez, putains et gitons:
Pour exciter ma vive extase,
Montrez-moi vos culs frais et ronds,
Offrez vos fesses arrondies,
Vos cuisses fermes et bondies,
Vos engins roides et charnus,
Vos anus tout remplis de crottes;
Mais surtout deguisez les mottes:
Je n’aime a foutre que des culs.
Fixez-vous, charmantes images,
Reproduisez-vous sous mes yeux;
Soyez l’objet de mes hommages,
Mes legislateurs et mes Dieux!
Qu’a Giton l’on enleve un temple
Ou jour et nuit l’on vous contemple,
En adoptant vos douces moeurs.