— Именно этим я и занимаюсь с пятнадцатилетнего возраста, — заметил
Браччиани, — и честно скажу вам, что наслаждался каждой минутой своей жизни.
— Друг мой, — сказала Олимпия, обращаясь к Киджи, — с вашими этическими
воззрениями, которые вы нам изложили, вы должны обладать очень сильными
страстями. Вам сорок лет — возраст, когда они проявляют себя с особой силой.
Да, наверняка вы совершили немало ужасов!
— При его положении, — сказал Браччиани, — будучи главным инспектором
римской полиции, он имеет достаточно возможностей творить зло._
— Не буду отрицать, — согласился Киджи, — что у меня исключительно
благоприятные возможности для злодейства; не стану также убеждать вас, что
не использовал их в полной мере.
— Выходит, вы поступаете несправедливо, подстрекаете к
лжесвидетельству, фальсифицируете факты, — словом, используете доверенные
вам орудия Фемиды, чтобы наказывать невиновных? — спросила синьора Боргезе.
— И делая все, что вы упомянули, я поступаю в согласии со своими
принципами, поэтому считаю, что поступаю правильно. Если я полагаю, что
добродетель опасна в этом мире, почему я не должен уничтожать тех, кто ее
проповедует? С другой стороны, если я признаю порок полезной вещью, почему
не должен я помогать ускользнуть от закона тем, кто молится пороку? Я знаю,
что меня называют несправедливым, но пусть меня назовут еще худшим словом —
мне наплевать на общественное мнение: мое поведение совпадает с моими
принципами, и совесть моя спокойна. Прежде чем действовать таким образом, я
внимательно проанализировал свои взгляды, затем выстроил на их основе линию
жизни; пусть весь мир клеймит меня, мне наплевать на это. Я действую
согласно своим убеждениям и за свои поступки отчитываюсь только перед самим
собой.
— Вот истинная философия, — с одобрением произнес Браччиани. — Я еще не
довел свои принципы до такой высоты, как это сделал синьор Киджи, хотя,
уверяю вас, они абсолютно схожи, и я осуществляю их так же часто и с такой
же искренностью.
— Монсиньор, — сказала Олимпия главе римской полиции, — вас обвиняют в
том, что вы слишком часто используете дыбу, причем, как говорят, особенно
подвергаете этой пытке невинных и лишаете их жизни таким зверским способом.
— Я постараюсь объяснить эту загадку, — сказал Браччиани. — Пытка, о
которой вы говорите, составляет главное удовольствие нашего озорника: он
возбуждается, наблюдая ее, и извергается, если пациент испускает дух.
— Послушайте, граф, — поморщился Киджи, — мне бы не хотелось, чтобы вы
превозносили здесь мои вкусы, я также не уполномочивал вас раскрывать мои
тайные слабости.
— Напротив, мы очень благодарны графу за такое пояснение, — с живостью
заговорила я, — Олимпии было весьма приятно услышать об этом, ибо от такого
необыкновенного человека многое можно ожидать; со своей стороны, готова
признать, что и меня глубоко тронуло то, что я узнала.
— Напротив, мы очень благодарны графу за такое пояснение, — с живостью
заговорила я, — Олимпии было весьма приятно услышать об этом, ибо от такого
необыкновенного человека многое можно ожидать; со своей стороны, готова
признать, что и меня глубоко тронуло то, что я узнала.
— Мы были бы тронуты еще больше, — подхватила Олимпия, — если бы синьор
продемонстрировал нам свою любимую забаву.
— Почему бы и нет, — ответил распутник, — у вас есть под рукой
подходящий объект?
— Сколько угодно.
— Хорошо, но они, возможно, не обладают всеми необходимыми качествами.
— Что вы имеете в виду?
— Пациент должен быть истощен до крайности, безупречным в смысле
поведения и безропотен, — объяснил Киджи.
— И вы можете найти все эти качества в одном человеке? — удивилась
Олимпия.
— Разумеется, — уверил ее высший судейский чин, — мои тюрьмы полны
такими людьми, и если хотите, менее, чем через час, я доставлю сюда пациента
и все остальное, необходимое для того, чтобы вы получили это удовольствие.
— Вы можете для начала описать этот предмет?
— Молодая дама, лет восемнадцати, прекрасная, как Венера, на восьмом
месяце беременности.
— Беременная! — восхищенно воскликнула я. — И вы подвергнете ее столь
жестокому обращению?
— В худшем случае она погибнет, в сущности так оно всегда случается. Но
мне так больше нравится. Вместо одного вы получаете два удовольствия: этот
вид наказания называется «корова с теленком».
— Я уверена, что это несчастное создание ни в чем не виновато.
— Я два месяца гною ее в тюрьме. Ее мать обвинила ее в воровстве,
которое на самом деле устроил я, чтобы заполучить девицу. Ловушка была хитро
задумана и сработала безупречно. Корнелия жива и здорова, хотя и сидит за
решеткой, стоит вам сказать только слово, и я заставлю ее выделывать такие
танцы на канате, какие и не снились ни одному акробату. После чего я распущу
слух, что похитил ее из сочувствия, чтобы спасти от наказания, и, запятнав
себя тем, что глупцы называют преступлением, я заслужу репутацию
справедливого человека.
— Прекрасно, — сказала я, — однако вы оставляете в живых ее мать, и я
боюсь, как бы она не узнала правду и не причинила вам больших неприятностей.
Надежнее будет, если убедить, что она — соучастница дочери, или что-нибудь в
этом духе.
— А вдруг в семье есть и другие члены? — предположил граф.
— Будь их даже двадцать человек, — заявила Олимпия, — мне кажется,
личное спокойствие синьора Киджи стоит того, чтобы уничтожить их всех.
— Как вы ненасытны, люди, — вздохнул блюститель закона, — но я прошу
вас не беспокоиться о моем благополучии, которое проистекает, из вашей
похоти и вашего коварства. Между прочим, кроме матери у Корнелии есть брат,
и я обещаю вам, что все трое умрут на ваших глазах, под пыткой, которую граф
соблаговолил назвать источником моего удовольствия.