Все кончилось быстро, священники и плакальщицы удалились, но гроб
оставался незаколоченным, и мы заметили, что могильщик не спешит заканчивать
свое дело — может быть, ввиду позднего часа он собирался сделать это утром.
— Послушай, — сжала мою руку Дюран, — давай подойдем ближе, мне в
голову пришла интересная мысль. Не правда ли, красивое создание похоронили
сегодня?
— Ну и что?
— Мы вытащим ее из могилы, я сяду на ее лицо, прекрасное лицо, несмотря
на печать смерти, и ты будешь ласкать меня. Или ты боишься?
— Нисколько.
— Тогда пойдем.
Церковь была уже закрыта, мы остались в ней одни, вместе с покойницей.
— Как мне нравится эта мрачная тишина, — заметила вполголоса Дюран, —
как она вдохновляет на преступления, как будоражит чувства. Смерть всегда
возбуждает во мне похоть. Итак, за дело.
— Постой, — прошипела я. — По-моему, кто-то идет.
И мы снова юркнули в нишу. Великие Боги! Кого, вы думаете, мы увидели?
Кто еще хотел посягнуть на сокровищницу смерти? Воистину, это было
немыслимое зрелище. Сам отец пришел насладиться ужасным делом своих рук — он
входил в часовню, и дорогу ему освещал могильщик.
— Достань ее, — приказал отец, — скорбь моя настолько велика, что я
должен еще раз обнять дочь, прежде чем потерять навсегда.
Снова появился гроб, из него вытащили мертвое тело, положили его на
ступени алтаря.
— Очень хорошо, друг мой, спасибо. А теперь оставь меня, — сказал
убийца-кровосмеситель, — я хочу поплакать в одиночестве, чтобы никто не
мешал мне; ты можешь вернуться часа через два, и я щедро вознагражу тебя за
труды.
За могильщиком снова закрылись двери.
Как мне описать, друзья мои, жуткую сцену, которая предстала нашим
глазам? Но в любом случае я должна это сделать; я хочу показать вам
непостижимость сердца человеческого, обнажить все его трещины и изломы.
Хотя церковь была заперта, негодяй для вящей безопасности
забаррикадировался в часовне, зажег четыре восковые свечи, две поставил в
изголовье, две — в ноги дочери, потом сдернул саван. Увидев ее обнаженное
тело, он затрясся от вожделения; его тяжелое, хриплое дыхание и торчавший
член свидетельствовали о пожаре, бушевавшем в этой злодейской душе.
— Лопни мои глаза! — прохрипел он. — Это сделал я, своими собственными
руками. И не раскаиваюсь… Не за твой болтливый язычок наказал я тебя — я
утолил свой порыв, мой орган твердел при мысли о твоей смерти. Ты много раз
удовлетворяла меня, и вот теперь я удовлетворен окончательно.
Продолжая бормотать эти слова, он наклонился к трупу и принялся сначала
целовать белые неподвижные груди, потом колоть их иглой.
— Ба, да она ничего уже не чувствует, — как безумный бормотал он, —
жаль, что она ничего не чувствует. Может быть, я слишком поспешил? Ах, сука,
сколько бы мучений я тебе доставил, будь ты жива!
Он раздвинул ей ноги, ущипнул нижние губки, залез пальцем во влагалище,
и когда эрекция его достигла пика, мерзавец лег на мертвую дочь и начал
совокупляться, впившись губами в ее рот; но он не смог проникнуть языком
внутрь, так как в результате действия сильнейшего яда челюсти девушки были
сжаты намертво.
Может быть, я слишком поспешил? Ах, сука,
сколько бы мучений я тебе доставил, будь ты жива!
Он раздвинул ей ноги, ущипнул нижние губки, залез пальцем во влагалище,
и когда эрекция его достигла пика, мерзавец лег на мертвую дочь и начал
совокупляться, впившись губами в ее рот; но он не смог проникнуть языком
внутрь, так как в результате действия сильнейшего яда челюсти девушки были
сжаты намертво. Через некоторое время он; поднялся, перевернул тело на
живот, и мы увидели обольстительнейшие на свете ягодицы. Он пылкими
поцелуями осыпал их, яростно массируя свой орган.
— Сколько раз я сношал этот божественный зад, сколько неземных
удовольствий он мне доставлял за эти четыре года! — воскликнул мерзавец.
После этого он отошел, задумчиво поглядел на недвижимое тело, два или
три раза обошел вокруг него, повторяя как заклятие: «Прекрасный труп! Какой
прекрасный труп!»
Когда эти слова стихли, его член ожил на наших глазах, разбух до
невероятных размеров, из чего мы заключили, что некрофилия — главная страсть
этого злодея. Он опустился на колени между широко раздвинутыми бедрами
дочери, снова долго целовал ее обольстительный зад, щипал, кусал его, даже
вырвал зубами кусок плоти, потом начал содомию. Скоро нам стало ясно, что
его экстаз достиг кульминации: он скрипел зубами, в глотке его что-то
булькало, а в момент оргазма он достал из кармана нож и ловко отделил голову
от трупа. Только потом поднялся на ноги.
Теперь он выглядел спокойным и умиротворенным, человеком твердых
убеждений, удовлетворившим главную свою страсть. Окажись на его месте любой
другой в этой жуткой могильной тишине, он непременно трясся бы от ужаса. Наш
злодей спокойно и деловито собрал останки дочери, сложил их в гроб, опустил
его в склеп, спустился туда сам и даже оставался там какое-то время. Вот
тогда Дюран, не перестававшая мастурбировать и умудряясь ласкать меня в
продолжение жуткого спектакля, предложила мне задвинуть тяжелую каменную
плиту и похоронить отца вместе со своей жертвой.
— Нет, — твердо сказала я. — Он — злодей, а всем злодеям мы должны
оказывать уважение и оберегать их.
— Ты права, конечно, — согласилась она, — но давай хотя бы напугаем
его. Сделаем так: ты ляжешь на то место, где только что лежала его дочь,
поглядим, что он будет делать, когда вылезет и увидит тебя. Представляю, как
это будет весело.
Развратник выбрался из склепа, и первое, что бросилось ему в глаза, был
мой роскошный голый зад. Бедняга был так потрясен, что пошатнулся и едва не
рухнул обратно в черную яму, и спасла его только моя подруга, которая
протянула ему руку; но ощутив ее прикосновение, он лишился чувств.
— Корделли, — успокоила Дюран дрожавшего всем телом развратника, — не
пугайтесь, мы — ваши друзья; это я продала вам яд, которым вы столь удачно
воспользовались, а эта прелестная девушка готова усладить вас всевозможными
способами, если только вы не будете творить ужасов, которые мы сейчас
наблюдали.