Вспомните, мадам, об индульгенциях, которые обещал вам в прошлый
раз Дальбер. Вот бумаги, я получил их сегодня утром; это я затребовал их от
королевского судьи, а не Дальбер, чья забывчивость вполне естественна при
его положении.
От такого обилия свалившегося на меня неожиданного счастья, от
открывшихся передо мной перспектив, я была настолько ошеломлена, что не
могла вымолвить ни слова. Сен-Фон вывел меня из транса, притянув к себе.
— Не пора ли нам начинать, Жюльетта? Он поцеловал меня, обнял за талию
и без лишних церемоний вставил палец в мой задний проход.
— Повелитель, мне понадобится по крайней мере три недели, чтобы все
подготовить.
— Ну что ж, три так три. Сегодня первое число, Жюльетта. В семь часов
двадцать второго я ужинаю в твоей резиденции.
— Есть еще кое-что, мой господин. Вы соизволили сообщить мне о своих
вкусах, и я хотела бы сказать вам о моих. Вам уже известно мое пристрастие к
преступлениям, на которые я готова ради вас и вместе с вами; этот документ
позволяет мне воровать для собственного удовольствия, но я прошу вас дать
мне средства и права расправиться с любым врагом.
— Пойдемте со мной, — кивнул мне Сен-Фон. Мы зашли в кабинет одного,
очевидно, очень важного чиновника, и министр заявил ему:
— Сударь, посмотрите внимательно на эту молодую даму, запомните ее. Я
вам приказываю подписывать и выдавать ей, по первому ее требованию, столько
«lettres de cachet», сколько ей понадобится и когда понадобится, и указать в
них то место заключения, которое она захочет.
— Вот теперь у вас есть все средства, — сказал мне министр, когда мы
вернулись. — Теперь покажите, на что вы способны. Жгите, топчите, режьте —
вся Франция у ваших ног; какое бы преступление вы ни совершили, как бы
чудовищно оно ни было, не бойтесь ничего — я дал слово, что безнаказанность
вам гарантирована, и моего слова вполне достаточно. Более того, как я уже
говорил вам, вас ждут тридцать тысяч франков за каждое преступление, которое
вы совершите по собственной инициативе и в своих собственных интересах.
Друзья мои, я не в силах описать, какую бурю чувств вызвали во мне его
обещания и потрясающие перспективы.
Впрочем, в этом нет ничего невероятного, подумала я. Природа одарила
меня беспредельным воображением, а теперь я была достаточно богата, чтобы
удовлетворить любую свою прихоть, -любой каприз, и достаточно могущественна,
чтобы избежать возмездия. Нет для человеческой души наслаждения выше, чем
знать, что ты всесильна и поэтому свободна, не с чем сравнить вожделение ума
и плоти, которое вызывает это ощущение.
— Итак, мадам, давайте заключим договор, — несколько торжественным
тоном продолжал министр. — Для начала вот вам маленький подарок, сущая
безделица. — С этими словами он протянул мне шкатулку, в которой я увидела
пять тысяч луидоров и драгоценности и украшения на сумму вдвое большую. —
Возьмите его и помните о коробочке с ядами.
Потом он завел меня в потайную комнату, обставленную тяжелой, роскошной
и необычайной мебелью.
— С этими словами он протянул мне шкатулку, в которой я увидела
пять тысяч луидоров и драгоценности и украшения на сумму вдвое большую. —
Возьмите его и помните о коробочке с ядами.
Потом он завел меня в потайную комнату, обставленную тяжелой, роскошной
и необычайной мебелью.
— Переступив порог этого дома и все время, пока вы здесь находитесь, вы
будете обычной проституткой, а за его стенами вы будете одной из самых
знатных дам королевства.
— Везде и всюду, мой повелитель, я буду только вашей рабой, вашей
вечной поклонницей и душой всех, самых восхитительных ваших наслаждений.
Я разделась. Дрожа от радости, что наконец-то нашел верную сообщницу,
Сен-Фон творил в тот вечер ужасные вещи. Я уже рассказывала вам о некоторых
его причудах, а теперь узнала о многих других. Отныне, выходя из его дома, я
чувствовала себя властительницей мира, а в его присутствии была унижена до
крайности; там, где дело касалось похоти, он, без сомнения, был самым
мерзким человеком, какого можно себе представить, и самым деспотичным, самым
жестоким. Он заставлял меня оказывать высшие почести своему члену и своему
заду; он испражнялся, и я должна была боготворить даже его экскременты.
Кроме того, у него была весьма любопытная мания: он осквернял те самые вещи,
которые символизировали все то, на чем была основана его гордыня; он
требовал, чтобы я испражнялась на высшие символы почета, он вытирал мне зад
своей «голубой лентой». Однажды я высказала свое удивление по поводу такого
поведения.
— Вы должны понять, Жюльетта, что все эти тряпки и ленты,
предназначенные для того, чтобы ослеплять идиотов, не могут вызывать
почтения у философа.
— Однако минуту назад вы заставляли меня целовать их.
— Все верно, но в той же степени, в какой я горжусь этими безделушками,
мне доставляет удовольствие пачкать и осквернять их. И вот эта-то причуда
понятна лишь либертенам моего масштаба.
Между тем орган Сен-Фона вырос до невероятных размеров, и я кончила в
его объятиях, так как для меня, с моим воображением, вопрос о том, вызывает
или не вызывает отвращение та или иная вещь, никогда не возникал, и
единственное, что меня заботит, — это безудержность и чрезмерность. Тут
внутренний голос подсказал мне, что Сен-Фон сгорает от желания, чтобы я
съела его дерьмо; я попросила позволения на это, тут же получила его, и он
был в экстазе; потом он жадно высасывал все, что было у меня в потрохах, и
отрывался только затем, чтобы как можно глубже проникнуть языком в мой анус.
Когда он показал мне портрет своей дочери, удивительного и очаровательного
создания, которому едва исполнилось четырнадцать, я попросила его как-нибудь
привести ее к нам на обед.
— Ее здесь нет, — ответил он, — иначе вы давно бы увидели ее в нашем
обществе.
— Мне кажется, прежде чем отправить ее к Нуарсею, вы насладились ею?
— Вы совершенно правы, — улыбнулся он.