Половину этой суммы я держала в
золоте и часто, по примеру Клервиль, раскрывала крышки своих сундуков с
сокровищами и предавалась среди них неистовой мастурбации. «О, как обожаю я
злодейство! — стонала я, с вожделением оглядывая свои богатства и испытывая
оргазм от одного этого зрелища, — Как прекрасно это золото, что дает мне
средство и силы творить зло!» Да, милые мои друзья, от этой сладостной мысли
я пролила целые моря спермы! Стоило мне захотеть новую безделушку, новое
платье — словом все, что угодно, — и мой любовник, который терпеть не мог,
когда я надевала на себя одну и ту же вещь чаще двух раз, немедленно
удовлетворял мое желание, и за все это от меня требовалось совсем немного:
пренебрежение к человеческим законам, разврат, либертинаж и неустанная
забота о том, чтобы министр утолил все свои чудовищно мерзкие прихоти. Таким
образом я получала вознаграждение за то, что потакала своим собственным
вкусам, за то, что благодаря непрерывным излишествам похоти находилась в
состоянии постоянного опьянения.
Вы хотите знать, как я себя чувствовала морально, пребывая в этой
роскоши, сочетаемой с безудержными наслаждениями? Ну что ж, хоть у меня и
нет особого желания говорить на эту тему, я расскажу вам все без утайки.
Ужасающее распутство, в которое день ото дня я погружалась все глубже и
глубже, настолько изъязвило и исковеркало мою душу, до такой степени
отравили ее пагубные советы и примеры, среди которых проходила моя жизнь,
что ни единого су из своих богатств я не. потратила на то, чтобы помочь
умирающим от голода. Кстати, в ту пору в краях, где находится мое поместье,
случился ужасный голод, и жители оказались в безысходном положении. Я помню
эти жуткие сцены, когда вдоль дороги бродили и валялись брошенные родителями
дети; то было время самоубийц, и толпы голодных и оборванных крестьян
приходили просить милостыню к моему порогу, а я была тверда и неумолима и
нарочно, подогревая свою, и без того не расположенную к милосердию, душу,
швыряла сказочные суммы на устройство газонов и цветников в своем парке.
Разве можно раздавать подаяния, с возмущением говорила я себе, когда ты
блаженствуешь в будуарах с зеркальными стенами, выстроенных посреди парка,
дорожки которого украшены мраморными купидонами, Афродитами и Сафо? Я
спокойно взирала на несчастья, которые могли бы, кажется, смягчить даже
каменные сердца, я спокойно смотрела на плачущих матерей, на голых детишек,
на их истощенные голодом скелеты, плотоядно улыбалась и отрицательно качала
головой, и в продолжение этих трудных месяцев спала еще крепче, чем прежде,
и ела с еще большим аппетитом. Проанализировав свои ощущения, я обнаружила,
что предсказания моих наставников сбылись полностью: вместо гнетущего
чувства жалости в моей душе царило какое-то беззаботное и безмятежное
волнение, вызванное злом, которое я творила, когда гнала прочь этих
несчастных, а в моих нервах бушевал пожар наподобие того, что подогревает
нас, когда мы нарушаем закон или попираем предрассудок.
Постепенно я стала
понимать, что нет приятнее ощущения, чем осуществлять такие принципы на
практике; я поняла, что если нищета, вызванная злой судьбой, может быть
сладострастным зрелищем для того, чей ум, наподобие моего, воспитан на таких
доктринах, тогда нищета, причиной которой являемся мы сами, делает наше
удовольствие во много раз больше; как вам известно, мое воображение
исключительно плодотворно, поэтому оно начало бурлить, как кипящий котел.
Логика здесь проста: до сих пор я черпала удовольствия от того, что
отказывала умирающему от голода в подаянии, которое могло продлить его
жалкую жизнь, а что если я стану непосредственной и единственной причиной
его голода? Если так сладостен отказ от добрых дел, каким же неземным
наслаждением станет зло, когда ты сама будешь творить его! Я загорелась этой
мыслью, я долго смаковала ее, и вот наступил критический момент, момент,
когда плоть возгорается от искры, поступающей из возбужденного до крайности
мозга, когда человек особенно чуток к голосу своих желаний — самых острых и
самых мощных желаний, перед которыми блекнут и, в конечном счете, отступают
все прочие. Но это как сон — приснился и скоро забылся, — и вновь человек
возвращается в мир осторожности и благоразумия, потому что возврат этот
дается без всяких усилий. Дурные поступки, совершаемые в уме, не оставляют
никаких следов в окружающем мире, и никому не вредят, однако они тревожат
душу. Ага! — думает человек, — чем же станет для меня сам поступок, если от
одной только мысли о нем так сладко заныло мое сердце? Искушение слишком
велико, и жуткий сон обращается в явь, и явью этой становится злодейство.
Не далее, чем в одном лье от моего поместья стоял жалкий домишко,
принадлежавший одному бедному крестьянину, некоему Мартену Дегранжу; на этой
земле у него почти никого и ничего не было, Кроме его восьмерых детей и
жены, чья доброта, приветливость и трудолюбие делали ее настоящим сокровищем
для любого мужчины, и вы, может быть, не поверите, но этот приют бедности и
добродетели возбудил мою ярость и мое вожделение. Очень справедливо полагают
— и я могу подтвердить это, — что преступление — сладострастная вещь; не
менее справедливо и то, что огонь, который она зажигает в человеке,
воспламеняет факел похоти, тогда достаточно мимолетной мысли о преступлении,
чтобы человек превратился в костер вожделения.
Отправляясь туда, я захватила с собой Эльвиру и баночку с фосфором;
когда мы подошли к дому, я послала эту маленькую шельму вперед отвлечь
хозяев и сказала, что через минуту присоединюсь к ней, после чего незаметно
пробралась на чердак, прямо над комнатой, где спали эти бедняги, и спрятала
горючее вещество в сено. Потом, так же быстро и незаметно, спустилась и
вошла в дом; самая маленькая девочка с радостью расцеловала меня, мы с ней
немного поиграли, затем я поговорила с ее матерью о хозяйственных делах.
Отец предложил мне какой-то освежающий напиток и вообще был настолько
гостеприимен и радушен, насколько позволяли его скудные средства.