И я сделаю все, что
задумала. Завтра же мы займемся этим вместе.
— Сладкая ты моя наперсница, — отвечала я, целуя свою восхитительную
подругу, — не подумай только, будто я тебя осуждай) — упаси меня Небо! Я
вовсе не собираюсь отговаривать тебя, но предлагаю тщательно обдумать весь
план и украсить его кое-какими эпизодами. Мне пришло в голову, что в это
блюдо стоит добавить некоторые пряности. Кстати, каким образом ты
намереваешься купаться в крови своих жертв? Мне кажется, для полноты
ощущений следует подумать о том, чтобы эта кровь была результатом
жесточайших пыток.
— Неужели ты думаешь, — негодующе заявила графиня, — что мое развратное
воображение не предусмотрело этого? Я хочу, чтобы эти пытки были столь же
продолжительны, сколько ужасны и жестоки; я хочу десять часов подряд
наслаждаться зрелищем их мучений и их стонами и мольбами; я желаю, чтобы мы
двадцать раз подряд испытали оргазм, пока издыхает вначале одна, затем
другая, и мы будем впитывать в себя их вопли и напьемся допьяна их слезами.
Ах, Жюльетта, — воодушевлялась она все больше и ласкала меня с тем же пылом,
с каким только что мастурбировала сама, — все, к чему так страстно стремится
сейчас мое сердце, есть результат твоих советов и поучений. И эта жестокая,
но спасительная истина дает мне право на твою снисходительность. Поэтому
спокойно выслушай то, что я еще должна сказать тебе: я настолько далеко
зашла в своих опасных желаниях, что пути назад у меня нет, но я должна
досказать свою исповедь до конца и в то же время вынуждена просить твоей
помощи в одном деле, которое для меня чрезвычайно важно. Аглая — дочь моего
мужа, и у меня есть все основания ненавидеть ее, мои чувства к ее отцу были
не менее враждебны, и если бы Природа не услышала мои молитвы, я бы
поторопила ее и своими руками… вобщем, ты меня понимаешь. У меня есть и
другая дочь, ее отец — человек, которого я боготворю. Ее зовут Фонтанж, она
— сладкий плод моей страсти, ее высший дар, сейчас ей тринадцатый год, она
воспитывается в монастыре Шайо, под Парижем. Я мечтаю о том, что у нее будет
блестящее будущее, это требует средств, а в средствах недостатка у нее не
будет. Возьми это, Жюльетта, — продолжала синьора Донис, протягивая мне
тяжелый кошелек, — мои законные наследники недосчитаются этих пятисот тысяч
франков; положи эти деньги на имя Фонтанж, когда вернешься во Францию. Кроме
того, я собираюсь доверить ее твоим заботам, ты будешь присматривать за ней,
формировать ее душу, способствовать ее благосостоянию и счастью. Но твой
интерес к ребенку должен питаться только твоей благожелательностью, в
противном случае все пойдет прахом; моя семья заявит права на этот дар, и
суд отберет деньги у моей дочери. Я верю в тебя, милая Жюльетта, но все-таки
поклянись, что ты меня не подведешь и сохранишь в тайне оба моих поступка —
и добрый и злой, В этом кошельке есть еще пятьдесят тысяч франков, которые я
очень прошу тебя принять.
Поклянись же, что станешь палачом тех двоих,
которых я обрекла на смерть, и в то же время защитницей милого создания,
которое я вверяю твоим заботам. Говори, Жюльетта, я тебе верю, разве не ты
тысячу раз говорила мне, что и среди злодеев есть свой кодекс чести? И
неужели эта максима окажется ложью? Нет, конечно же нет, любовь моя. Итак, я
жду ответа.
Хотя мне бесконечно больше улыбалось дать слово сотрудничать в
злодействе, нежели в акте благородства, в каждом из предложений графини была
своя приятная и заманчивая сторона, и я согласилась и на то и на другое.
— Милая моя, — сказала я синьоре Донис, скрепив наш договор поцелуем, —
я все сделаю так, как ты хочешь: не пройдет и года, как твоя любимая Фонтанж
будет пользоваться твоим благородством и моими преданными заботами. Но,
пока, дорогая, прошу тебя сосредоточиться на исполнении твоих жутких
замыслов. А то меня начинает тошнить от добродетели, особенно когда душа моя
открыта злодейству…
— Скажи, Жюльетта, — и синьора Донис вцепилась в мой рукав, — может
быть, ты не одобряешь мой благородный поступок?
— Да что ты, разумеется, нет, — торопливо ответила я, имея свои причины
рассеять сомнения графини, — я нисколько не осуждаю его, но думаю, что
каждый из противоположных проступков хорош в свое время и в своем месте.
— Я рада слышать это, а теперь давай хорошенько обдумаем план, который
не дает мне покоя. У меня есть кое-какие соображения по этому поводу, но
прежде я хочу услышать твои и посмотреть, совпадают ли наши мысли.
— Прежде всего, — заметила я, — это должно происходить не в городе, а
где-нибудь в загородном поместье: жестокие удовольствия хорошо вкушать в
тиши и покое, а такую обстановку можно найти только в деревне, подальше от
людей. Кстати, извини мой вопрос: Аглая — девственница?
— Разумеется.
— Тогда мы принесли ее девственность в жертву на алтаре убийства, обе
матери должны отдать ее в руки жреца, и он…
— Ее страдания должны быть нечеловеческими! — прервала меня графиня.
— Непременно, но не стоит заранее обсуждать конкретные детали —
посмотрим, как будут складываться обстоятельства: когда события происходят
спонтанно, без подготовки, они в тысячу раз сладострастнее.
Остаток ночи мы провели в самых бурных лесбийских утехах. Несколько
часов подряд мы целовали, сосали, пожирали друг друга, а в довершение всего,
вооружившись фаллосами, устроили фехтовальный турнир и безжалостно
прочистили друг другу задний проход. Под утро было решено отправиться на
несколько дней в Прато, где у графини было великолепное поместье, и привести
чудесный план в исполнение на следующей же неделе.
Синьора Донис без обиняков объявила своей матери и дочери, что они, все
трое, уезжают в длительное путешествие на полгода, и тем самым подготовила
почву для будущего печального сообщения о трагической гибели, которая должна
была настигнуть в дороге дорогих ей и незабвенных людей, ставших объектом ее
извращенной похоти.