Но чтобы человек
с положением и средствами… чтобы он оставил свой уют, свои любимые занятия
и вручил свою жизнь в руки громиле, не имеющему иных талантов, кроме как
резать глотки людям, который оскорбил его. Поистине достоин презрения
человек, принимающий вызов на дуэль. Вот именно, презрения: существует
что-то низкое в том, чтобы предоставлять другим право распорядиться вашей
жизнью и рисковать, ради минутной прихоти, всеми талантами и милостями,
которыми одарила вас Природа. Пора оставить эту сомнительную честь бродячим
рыцарям прошлых веков: не для того рождается одаренный человек, чтобы
превращаться в вульгарного гладиатора, а для того, чтобы оценить и поощрять
искусства, наслаждаться ими, служить отечеству, когда придет срок, и только
ради отечества проливать кровь, которая течет в его жилах. Когда такой
человек имеет врага, стоящего ниже его, он может его просто убить, и Природа
не дала нам иного средства избавиться от опасной обузы; если его оскорбил
равный ему, пусть оба предстанут перед снисходительным судом, предъявят
каждый свои претензии, и суд решит их спор: между приличными людьми не
возникает разногласий, которые нельзя устранить полюбовно; неправый должен
уступить — таков закон. Но кровь… проливать кровь из-за неосторожного
замечания, ревности, шутки, упрека или даже из-за ссоры — это чистейший
анахронизм. Дуэль не существовала до тех пор, пока кодекс чести не заменил
принципы мести; только когда люди стали цивилизованными, дуэль была принята
обществом. Природа и не думала вкладывать в человеческое сердце желание
мстить с риском для собственной жизни, так как нет ничего мудрого и
естественного в том, чтобы подставлять себя второму удару по той лишь
причине, что вы получили первый. Однако очень справедливо и разумно смыть
оскорбление кровью обидчика, не рискуя пролить собственную, если обидчик
ниже вас, или добиться мирного решения, если он равен вам по положению. И не
стоит слушать женщин; они ждут от мужчины не храбрости, а случая потешить
свою гордыню и иметь возможность рассказывать направо и налево, что, мол,
такой-то субъект дрался на дуэли ради их прелестей. Законы не в состоянии
искоренить этот гнусный обычай, ибо закон порождает недовольство,
противодействие и обиду. Только всеобщее осмеяние может похоронить его. Все
женщины должны закрыть дверь перед дуэлянтом, должны пренебрегать им,
высмеивать его, чтобы на него показывали пальцем и говорили: «Вот идет
глупец, низкий и малодушный глупец; он взял на себя мерзкую роль наемного
головореза, вообразив, будто неосторожные слова, которые уносит ветер и
которые забываются минуту спустя, стоят человеческой жизни, что дается один
раз. Бегите от него — он сумасшедший».
— Олимпия права, — сказала Клервиль, — этот презренный предрассудок
можно истребить только таким путем.
Кое-кто может возразить, что воинская
доблесть исчезнет в сердце мужчины, если это случится. Ну что ж, вполне
возможно, но я утверждаю, что доблесть — это достоинство дураков и не имеет
никакой ценности: я не встречала ни одного умного среди храбрых людей.
Цезарь был великим человеком — никто в этом не сомневается, — но боялся
собственной тени; Фридрих Прусский имел разум и многие таланты, но у него
тряслись поджилки, когда наступало время идти в бой. Словом, все известные
мужи были трусами; даже римляне почитали страх и воздвигали ему алтари.
Страх — часть Природы, он порождается извечной заботой о личной
безопасности, то есть чувством самосохранения; ни одно чувство не заложено
так глубоко в нашей душе той первопричиной, которая всем нам дала жизнь.
Осуждать человека за то, что он боится опасности, — то же самое, что
ненавидеть его за любовь к жизни. Со своей стороны я хочу заявить, что
всегда питала и буду питать глубочайшее уважение к тому, кто страшится
смерти, ибо такой человек обладает умом, воображением и способностью
наслаждаться. В тот день, когда весь Париж клеймил позором знаменитого Ла
Люцерна за то, что он исподтишка убил своего соперника, я захотела отдаться
ему; я мало встречала столь приятных мужчин, и, пожалуй, ни один из них не
отличался таким высокоорганизованным умом.
— Недаром говорится, — вставила я, — что чем выше человек поднимается
над предрассудком, тем он делается умнее; тот же, кто заперт в клетке своих
моральных принципов, всегда бесплодных и нелепых, останется таким же
скучным, как и его максимы; нам, с нашим воображением, нечего делать в
обществе такого моралиста.
Через несколько дней здоровье Сбригани заметно поправилось, и Клервиль
сообщила мне:
— Он сегодня уже совокупился со мной. Я только что щупала его пульс и
уверяю тебя, что наш друг в добром здравии; лучший признак здоровья —
торчащий член, и я до сих пор вся мокрая от его спермы… Кстати, скажи мне,
Жюльетта, — странным тоном продолжала эта непостижимая женщина, — правда ли,
что ты сильно привязана к этому человеку?
— Он оказал мне большие услуги.
— Он только исполнял свой долг и получал за это деньги. Кажется, твоя
душа начинает открываться для могучего чувства благодарности?
— Нисколько, клянусь честью.
— Ну хорошо, поживем — увидим. Я хочу сказать, что не нравится мне этот
Сбригани; более того — я ему не доверяю. Когда-нибудь этот человек ограбит
нас.
— Скажи прямо, что он тебе надоел, потому что доставил тебе большое
удовольствие в постели, ведь ты терпеть не можешь мужчину после того, как он
кончил в твоем влагалище.
— Этот субъект всегда сношал меня только в зад, вот взгляни — из меня
до сих пор вытекают его соки.
— К чему же все-таки ты клонишь, дорогая?
— К тому, что пора избавиться от этого нахала.