Пренебрежение наших теологов к плоти происходит
только от того факта, что близкое знакомство воспитывает презрение. Когда
нам говорят, что душа выше тела, это значит лишь то, что неведомое
обыкновенно считается деликатнее и благороднее, чем предмет, о котором есть
хоть какое-то, пусть и поверхностное представление.
Они неустанно забивают нам головы бесполезными догмами о загробной
жизни; они заявляют, что даже если все это — величайшая выдумка, она все
равно благотворна, ибо помогает предостерегать людей и направлять их на путь
добродетели. Тогда мне очень интересно знать, делает ли эта догма людей
лучше и добродетельнее. И я осмелюсь утверждать, что напротив, она лишь
делает их грязными, лицемерными, злыми, подавленными, сварливыми, и ты
всегда найдешь больше добродетелей и благонравия среди тех людей, которые не
обременены этими идеями, чем у тех, что служат опорой религии. Если бы люди,
призванные учить и наставлять других, сами были мудры и добродетельны, тогда
мы имели бы идеальное правление, но негодяи, шарлатаны, отъявленные
головорезы или подлые трусы, каковыми и являются законодатели, решили, что
лучше напичкать мозги нации детскими сказками на ночь, нежели говорить
правду, развивать образование среди населения, вдохновлять людей на добро,
пользуясь понятными и рациональными мотивами, — одним словом, управлять
разумным образом.
Я не сомневаюсь, что у священников есть свои причины придумывать и
рассказывать нелепые сказки о бессмертии души: разве могли бы они без этого
отобрать хоть одно су у умирающего? Конечно, эти отвратительные догмы о Боге
и душе, которые переживут нас с тобой, бесполезны для человечества, но надо
признать, что они нужны тем, кто отравляет общественное сознание {А как
иначе могут они существовать? Религиозные догмы принимают только две
категории людей: те, кто жиреет на этом абсурде, и те идиоты, которые
неизменно и слепо верят в то, что им внушают, и ни к чему не относятся
критически. Но я далек от мысли, что любое мыслящее существо, любой человек,
обладающий хоть капелькой ума, может, по доброй воле, поверить этой чепухе.
(Прим. автора)}.
— Однако, — возразила я, — разве догма о бессмертии души не утешает
бедных и несчастных? Пусть это иллюзия, но разве она не успокаивает и не
радует? Разве не благо, если человек поверит в то, что он переживет и себя и
свои скорби и когда-нибудь в небесах вкусит блаженство, которое заказано ему
в этом мире?
— Честно говоря, — отвечала Дельбена, — я не думаю, что желание утешить
кучку болванов и неудачников может оправдать поголовное отравление мозгов
миллионов уважаемых людей; помимо того, разве можно искажать истину ради
чьего-то блага или желания? Так будь мужественна и смирись с судьбой,
которая предписывает, что ты, вместе со всеми остальными, будешь брошена
обратно в тигель Природы и вскоре возродишься снова в какой-то иной форме,
ибо ничто не исчезает бесследно во чреве этой матери человечества.
Составляющие нас элементы вначале разлагаются, затем соединяются заново уже
по-другому, в иных сочетаниях, как тот вечнозеленый лавр, что растет на
могиле Вергилия. И теперь я спрошу вас, тупых верующих, разве эта
разумнейшая трансмиграция хуже вашей альтернативы рая или ада. Нас всех
вдохновляет мысль о рае, но мало кто думает с восторгом об аде, между тем
идиоты-христиане твердят, что для спасения требуется милость, которую Бог
обещал немногим! Очень утешительная мысль! Кто из вас но предпочел бы
исчезнуть без следа, чем вечно гореть в огне? Кто тогда осмелится спорить,
что освобождение от этого страха Б тысячу раз гуманнее, чем томительное
ожидание милостей от Бога, раздающего их только небольшой кучке своих
закадычных приятелей и обрекающего всех прочих на вечные муки! Только
фанатизм или безумие могут заставить отвергнуть ясную и надежную перспективу
и броситься в объятия другой, где царит неуверенность, доходящая до
отчаяния.
— А что же будет со мной? — спросила я, — Я так боюсь, этой темноты,
меня страшит это вечное небытие.
— Скажи мне, пожалуйста, кем ты была до рождения? — усмехнулась моя
блестящая собеседница. — Кусочком неорганизованной материи без всякой
определенной формы или, в крайнем случае, лишенным той формы, которую ты
могла бы запомнить. Так вот, ты снова обратишься в те же самые или подобные
им кусочки материи, ты станешь сырьем, из которого выйдут новые существа, и
это произойдет самым естественным образом. Тебе будет приятно? Нет. Может
быть, ты будешь страдать? Тоже нет. Чем является человек, который жертвует
всеми своими удовольствиями в обмен на уверенность в том, что никогда не
будешь испытывать боли? Чем был бы человек, если бы отказался от такой
сделки? Инертной бесчувственной массой. А чем он станет после смерти? Той же
самой массой. Тогда что толку дрожать от страха, если закон Природы
недвусмысленно обрекает тебя на то самое состояние, которое ты бы с
восторгом приняла, если бы имела возможность выбирать? Скажи, Жюльетта,
разве ты существовала до начала века? Нет, и факт этот не приводит тебя в
отчаяние. Может быть, есть более веская причина сокрушаться о том, что ты
перестанешь существовать до скончания века? О, ля, ля! Успокойся, голубка
моя: смерть страшит только наше воображение, создавшее проклятую догму о
загробной жизни.
Душа, или, если хочешь, активный принцип, который оживляет, формирует
нас и движет нами, есть не что иное, как облагороженная до некоторой степени
материя, и в результате этого она приобретает свойства, которые приводят нас
в изумление. Разумеется, не всякая часть этой материи способна на такое
превращение, но за счет сочетания с другими частями, образующими наше тело,
материя достигает столь высокой степени развития; это можно сравнить с
искрой, которая становится пламенем, когда попадает в маслянистые или другие
горючие материалы.