— Да, радость моя, нельзя пренебрегать ничем, что нас воспламеняет, —
подхватила Олимпия. — Ах, как несчастны стыдливые и робкие женщины, которые
получают наслаждение только в обители любви и законного брака и воображают,
будто без этого нельзя удовлетворить свою страсть.
Княгиня дернула за сонетку, и в тот же миг в комнате появились пятеро
обнаженных девушек, которые, без сомнения, только и ждали этого сигнала. Все
они были красивы и гибки, и когда они окружили Олимпию — а они сделали это
сразу, — мне показалось, что я вижу перед собой Граций, хлопочущих вокруг
Венеры.
— Жюльетта, — сказала княгиня, — эти девушки, все вместе, искупают тебя
в самых волнующих ласках и, я уверена, выжмут из тебя остатки спермы, а я
буду любоваться твоим оргазмом, и большего мне не надо. Ты не представляешь
себе, какое удовольствие я получаю, наблюдая за тем, как красивая женщина
приходит в экстаз. Я же буду мастурбировать и предоставлю свободу своему
воображению и уверяю тебя, что оно зайдет очень далеко.
Моя похотливость охотно приняла это предложение, и я, улыбаясь,
откинулась на подушки. Олимпия сделала необходимые распоряжения, и картина
составилась следующим образом: меня уложили на некое подобие качели,
сплетенной из толстых и мягких веревок и низко свисавших над кушеткой; одна
из девушек, оседлав меня, прижалась влагалищем к моему лицу, мои ягодицы
касались лица другой девушки, в чьи обязанности входило облизывать мой
задний проход.
Третья сосала мне вагину сверху, а я руками ласкала двух оставшихся
служанок. Олимпия, не спуская с меня жадно блестевших глаз, держала в
свободной руке шелковый шнурок, управлявший механизмом моего необычного
ложа, и мягкими, незаметными подергиваниями приводила его в движение, и эти
плавные колебания многократно усиливали ласки и доводили их до невероятного
сладострастия. Скажу со всей ответственностью, до тех пор я ни разу не
испытывала ничего подобного. Но и это еще не все — случилось нечто
совершенно невозможное, что превзошло все мои ожидания: неведомо откуда
послышались звуки восхитительной музыки, будто я оказалась в волшебных
восточных сказках, будто перенеслась в исламский рай, наполненный истомой и
райскими девами, которых пророк обещал в награду правоверным; мне
показалось, что они заласкают меня до сумасшествия и бросят в пучину похоти,
не имеющей ни границ, ни пределов. Качели качались в такт музыке, я утратила
всякое чувство реальности, исчезло все, что связывало меня с ней, все, кроме
последней единственной связи — судорожных всхлипов восторга. Экстаз
продолжался целый час; потом в гамак влезла Олимпия, и еще час с лишним я
бурно ласкала свою хозяйку в придуманной ею колыбели сладострастия, после
чего мы дали себе передышку и возобновили наслаждения, разноообразив их
новыми искусными выдумками.
Мы легли на груды подушек, устилавших пол, и положили между собой самую
прелестную из девушек.
Мы легли на груды подушек, устилавших пол, и положили между собой самую
прелестную из девушек. Она ласкала нас руками, двое других сосали нам
вагину, а еще двое, опустившись над нами на четвереньки, прижались
влагалищем к нашим губам. Так прошел еще один час, и девушки поменялись
местами. Теперь мы обсасывали тех, кто перед этим ласкал наши куночки, те
же, кого ласкали мы, переместились вниз и прильнули к нашим промежностям, а
музыка продолжала играть. Наконец, Олимпия спросила меня, не позвать ли нам
и музыкантов.
— Конечно, давай и их сюда, — и я добавила, что хочу, чтобы весь мир
оказался здесь и стал свидетелем моего неземного счастья.
— О, мой херувим, мой ангел небесный, — защебетала Олимпия, страстно
целуя меня в рот. — Ты бесстыдная, отъявленная маленькая сучка, и я обожаю
тебя за это. Такой должна быть каждая женщина, все истинные женщины таковы,
за исключением идиоток и дурочек, которые даже не знают, что такое
наслаждение. Каким словом еще назвать тех, кто не отдается каждому
встречному и поперечному, невзирая на его пол, возраст и происхождение? Ах,
Жюльетта, разврат — вот самый священный закон, запечатленный в моем сердце;
цель моей жизни — проливать сперму, это главная моя потребность и
единственная радость; как мне хочется сделаться проституткой, причем самой
непотребной и дешевой. При этой мысли у меня вскипают мозги и в жилах
разливается жаркое пламя. Я хочу подвергаться самым низким унижениям, хочу,
чтобы меня заставляли употребить тысячи мерзостей и гнусностей, которые
понимают ленивые и беспробудные члены. Я хочу сделаться игрушкой, жертвой,
подтиркой самых гнусных развратников, чтобы они творили со мной все, что
пожелают. Я с радостью вынесу все, даже пытки и истязания. Давай сделаемся
шлюхами, Жюльетта. Давай торговать своим телом, давай превратим его в
сточную канаву и раскроем свои ненасытные, свои плотоядные, свои оскаленные
влагалища! — раскроем и рот, и заднюю норку, все свои отверстия отдадим на
поругание! Лопни мои глаза, дорогая, у меня начинает кружиться голова; я
чувствую себя как нетерпеливый боевой скакун, чьи дрожащие бока требуют
шпор, я дойду до сумасшествия, до погибели, я знаю это — о, как я это знаю,
ибо это неизбежно, — но мне на все наплевать… Меня даже оскорбляют наши
титулы и уважение, которыми мы окружены, потому что они, хотя и облегчают
наше распутство, но в то же время лишают его ореола незаконности: а мне
надо, чтобы весь мир знал о том, чем я занимаюсь, чтобы меня потащили по
всем улицам, как самую грязную и бесстыдную потаскуху, и подвергли
публичному унижению… Ты думаешь, я страшусь такой участи? Отнюдь. Будь,
что будет, — меня ничто не остановит… Кандалы, позорный столб, даже
виселица будет для меня почестью, троном наслаждения, с которого я брошу
вызов самой смерти и буду извергаться от удовольствия, что погибаю жертвой
своих преступлений, и при мысли о том, что в будущем мое имя станет
синонимом порока, что целые поколения будут трепетать, услышав его.