Она была успешной, а обнаружив у него
между ног великолепный инструмент, я пришла в полный восторг.
— Ради бога, дорогой, — сказала я, — вытащи эту штуку, я хочу видеть,
что ты там прячешь. О, какая восхитительная штучка, она приводит меня в
экстаз! А твоя профессия заставляет дрожать от вожделения, одним словом, ты
должен сейчас же удовлетворить меня.
Он, не теряя времени, выставил напоказ свой удивительный член, я, по
своему обыкновению, схватила его, собираясь заглотить до самого основания,
но он был настолько велик, что во рту у меня поместилась только половина.
Распластавшись на кушетке, Делькур накрыл руками мою промежность, потом
погрузил туда свое лицо и две секунды спустя мы кончили одновременно.
Увидев, как жадно я глотаю его сперму, он застонал от восторга.
— Черт побери, — виновато проговорил он, — я слишком поспешил, но готов
немедленно исправить свою ошибку.
Его разгоряченный посох был все еще тверд, и Делькур сменил позу:
впился в мои губы, липкие от его спермы, и я получила от его истекающего
соком члена такое наслаждение, какого редко удостаивается женщина. Четверть
часа Делькур совершал мощные толчки в мою вагину, затем, почувствовав
близкое извержение, несколько охладил свой пыл, и когда, наконец, моя
куночка торжествующе затрепетала, сбросил вторую порцию семени, и я,
мгновенно перевернувшись, успела проглотить ее с тем же восторгом, что и
первую.
— Знаешь, Делькур, — сказала я, как только пришла в себя и смогла
трезво оценить происшедшее, — ты, должно быть, удивлен необычным приемом,
который я тебе оказала, возможно, тебя шокировало мое поведение и мой
натиск, быть может, ты даже принимаешь меня за потаскуху? Несмотря на все
мое презрение к тому, что на языке идиотов зовется репутацией, я должна
сказать, что оказала тебе честь не в силу своего кокетства или
физиологической потребности, а только в силу моего необычного образа мысли.
Ты — профессиональный убийца, к тому же обладатель редкого в своем роде
члена. Но не твой член, а твоя профессия возбудила меня, и мне в высшей
степени наплевать, что ты обо мне думаешь — презираешь или ненавидишь. Ты
меня удовлетворил, я получила от тебя все, что хотела, а все прочее не имеет
значения.
— О, небесное создание, — отвечал Делькур, — не презрение и ненависть я
чувствую к вам, а глубочайшее почтение. Вы заслуживаете поклонения, я
боготворю вас и удивлен только тем, что ваш экстаз вызван фактом, который
обычно вызывает у других отвращение.
— Это не имеет никакого значения, — повторила я. — Это просто дело
вкуса, а вкусы у всех разные; меня, например, привлекает в тебе именно то,
что отталкивает ординарных людей, так что это всего лишь распущенность с
моей стороны, и не вздумай вообразить себе что-то иное.
Мои отношения с
министром ограждают меня от любых интриг — заруби это себе на носу. Мы
проведем вместе сегодняшний вечер, а, если я захочу, то и всю ночь, и на
этом конец.
— Да, сударыня, — почтительно ответил он, — и от вас я жду только
протекции и снисходительности.
— На другое ты и не можешь рассчитывать, но взамен должен исполнять
все, что подскажет мне мое воображение. Хочу предупредить тебя, что оно
безгранично и порой заходит очень далеко.
Делькур снова начал ласкать одной рукой мою грудь, другой — клитор, а
языком достал до самой гортани; через несколько минут мне это надоело, я
велела ему оставить свои глупости и ответить на некоторые вопросы.
— Для начала скажи, почему Сен-Фон заставил тебя ударить меня в тот
раз? Эта мысль до сих пор не дает мне покоя.
— Распутство, сударыня, чистейшее распутство. Вы же знаете министра: у
него такие оригинальные вкусы.
— Значит он вовлекает тебя в свои оргии?
— Только когда я бываю в Париже.
— Он тебя содомировал?
— Да, сударыня.
— А ты его?
— Разумеется.
— А не приходилось тебе пороть его?
— Весьма часто.
— О, дьявольщина, я обожаю такие упражнения! Что же ты остановился?
Ласкай меня… Вот это другое дело. А не заставлял он тебя истязать других
женщин?
— Иногда такое случалось.
— Может быть, тебе приходилось делать еще кое-что?
— Позвольте мне сохранить секреты министра, сударыня. Впрочем, любое
ваше предположение может оказаться правдой, поскольку вам хорошо известны
вкусы и привычки его светлости.
— А не слышал ли ты о его планах против меня? — Насколько я знаю,
сударыня, он очень вас уважает и доверяет вам; он к вам привязан, можете мне
поверить.
— Я отвечаю ему тем же: я его обожаю и, надеюсь, он знает об этом.
Однако коли ты не хочешь быть откровенным, давай поговорим о другом. Скажи
на милость, как тебе удается жить такой жизнью, неужели из глубин твоей души
не взывает голос жалости к несчастным, которых ты хладнокровно убиваешь
именем закона?
— Знаете, сударыня, в нашей профессии можно достич основательной и
научно объяснимой жестокости только благодаря принципам, которые совершенно
неизвестны людей.
— Выходит, все дело в принципах? Я хочу, чтобы ты рассказал о них
подробнее.
— Они взрастают на почве абсолютной бесчеловечности; наше воспитание
начинается в раннем возрасте, с детства нам прививают систему ценностей, в
которой человеческая жизнь не стоит ровным счетом ничего, а закон решает
все. В результате мы, не моргнув глазом, можем перерезать горло ближнему,
точно так же, как мясник режет теленка.