Возьмем человека, утверждающего, что он очень счастлив при мысли о
том, что завещал миллион своему наследнику, но можешь ли ты, положа руку на
сердце, сказать, что испытанное им счастье хоть в чем-то сравнимо с тем
удовольствием, которое познал наследник, промотавший этот миллион, умертвив
своего благодетеля? Независимо от того, насколько сильна идея счастья в
нашем сознании, она воспламеняет наше воображение только через реальность, и
как бы не наслаждался добронравный человек своими добрыми делами, его
воображаемое счастье никогда не даст его настоящему «я» таких острых
ощущений, какие он мог бы получить от многократно повторяющихся физических
наслаждений, проматывая миллион своей жертвы. И ни ограбление, ни убийство
ближнего не омрачат его счастье, ведь грабители и убийцы обладают ясным умом
и глубокой философией, и их удовольствиям могут помешать разве что угрызения
совести, но человек, мыслящий философски, сильный в своих принципах,
окончательно поборовший досадные и губительные пережитки прошлого и ни перед
чем не останавливающийся, — такой человек будет наслаждаться незамутненным
счастьем, и разница между двумя нашими персонажами состоит в следующем:
постоянно, всю свою жизнь, первый будет терзаться отчаянным вопросом:
«Неужели это и есть все удовольствие, что дал мне этот миллион?» А второму
ни разу не придет в голову спросить себя: «И зачем только я это сделал?»
Таким образом, добродетельный поступок -может привести к сожалению и
раскаянию, между тем как порочный человек избавлен от них. Короче говоря,
добродетель питается призрачным и надуманным счастьем, ибо нет на свете
иного счастья, кроме личного, а добродетель лишена всяких чувств. Скажи,
разве из добродетели проистекает наше положение, слава, почет, богатство?
Разве не видишь ты каждый день, как процветает порок и как добро томится в
цепях? И уж совсем нелепо ожидать, что добродетель будет вознаграждена в
другом мире! Тогда чего ради молиться фальшивому деспотичному, себялюбивому
и постоянно злому божеству — я повторяю, злому, потому что знаю, о чем
говорю, которое ничего не дает тем, кто ему служит, и которое лишь обещает
невозможное или сомнительное вознаграждение в далеком-далеком будущем? Кроме
того, не следует забывать об опасности, подстерегающей нас, когда мы
стремимся к добродетели в преклонном возрасте, когда человек бессознательно
ищет одиночества, потому что уж лучше быть порочным по отношению к другим,
чем добрым к самому себе. «Настолько велико различие между тем, как мы
живем, и тем, как должны жить, что человек, с презрением отворачивающийся от
реальной жизни и вздыхающий о жизни идеальной, — говорил Макиавелли, — ищет
скорее погибели, нежели спасения, следовательно, тот, кто проповедует
абсолютное добро среди тьмы злодеев, неминуемо должен погибнуть. Встретив
добродетельного негодяя и обнаружив в нем это качество, не обманитесь:
оказавшись на краю пропасти, он, движимый гордыней и отчаянием, будет
неуемно восхвалять добродетель, и весь секрет в том, что это служит ему
последним утешением».
Во время этих мудрых речей мадам де Нуарсей и оба ганимеда заснули.
Нуарсей мельком взглянул в их сторону.
— Ограниченные создания, — презрительно заметил он, — машины для
наслаждения, очень удобные для наших целей, но, по правде говоря, их
трогательная бесчувственность меня удручает. — Потом его взгляд в
задумчивости остановился на мне. — А ты с твоим тонким умом прекрасно
понимаешь меня и даже предвосхищаешь мои мысли, в общем, я в восторге от
твоего общества. Кроме того, — добавил он, прищурившись, — ты не можешь
скрыть, что влюблена в зло.
Я вздрогнула.
— Да, сударь, да. Вы совершенно правы. Зло ослепляет меня, оно…
— Ты далеко пойдешь, дитя мое. Я тебя люблю, поэтому мне хочется узнать
о тебе больше.
— Мне лестно слышать это, сударь, и я даже осмелюсь сказать, что
заслуживаю этих комплиментов — настолько чувства мои совпадают с вашими… Я
получила недолгое воспитание, а потом в монастыре меня просветила одна
подруга. Увы, сударь, я не простого происхождения, и оно должно было
защитить меня от унижения, в каком я оказалась теперь в силу прискорбных
обстоятельств.
И я рассказала ему свою историю.
— Жюльетта, — покачал он головой, выслушав ее с величайшим вниманием, —
я очень огорчен всем тем, что услышал.
— Почему?
— Почему? Да потому что я знал твоего отца. Я и есть причина его
банкротства: я разорил его. Был момент, когда от меня зависело все его
состояние, и у меня был выбор: удвоить богатство твоего отца или совсем
обобрать его; посоветовавшись со своими принципами, я обнаружил, что на
самом деле у меня выбора нет, и мне пришлось предпочесть свое собственное
благополучие. Он умер в нищете, а я имею доход триста тысяч луидоров в год.
После всего, что ты мне рассказала, я по идее должен возместить тебе урон,
поскольку ты пострадала из-за моих преступлений, но такой жест попахивает
добродетелью. Видишь, как я боюсь даже этого слова и никогда не позволил бы
себе ничего подобного. Но больше боюсь того, что те давние события воздвигли
между нами непреодолимую стену; я искренне сожалею об этом, но больше всего
огорчен тем, что нашему приятному знакомству приходит конец.
— Ужасный вы человек! — вскричала я. — Хоть я и жертва ваших пороков,
но без ума от них… Я обожаю ваши принципы…
— Я все тебе объясню, Жюльетта, — начал он. — Твой отец и твоя мать…
— Продолжайте, прошу вас.
— Их существование представляло для меня угрозу. Чтобы предотвратить
вероломство с их стороны, мне пришлось пожертвовать ими. И они друг за
другом тихо сошли в могилу. Все дело в особенностях яда… Как-то раз они
обедали в моем доме…
Я не смогла сдержать дрожь — я содрогнулась до глубины души, но
продолжала смотреть на Нуарсея флегматичным равнодушным взглядом порочного
существа, в тот момент я еще не осознала, что одновременно с этим взглядом
Природа за один миг испепелила мое сердце и обратила его в камень.