(Прим. автора)}.
Воровство и разврат — братья-близнецы: воровство дает необходимую
встряску нервной системе, отсюда вспыхивает пламя, разжигающее
сладострастие. Тот, кто подобно мне, безо всякой нужды соединяет это с
распутством, знаком с тем тайным удовольствием, какое можно испытать, разве
что жульничая за игорным столом или в других азартных играх. Отъявленный
шулер граф де X. во время игры доходил до невероятного возбуждения; однажды
я видел, как он ободрал одного юношу на сотню луидоров — мне кажется, граф
сильно возжелал этого молодого человека и просто не мог испытать эрекцию без
воровства. Они сели играть в вист, граф смошенничал, член его поднялся,,
потом он занялся с партнером содомией, но, насколько я помню, деньги ему не
вернул.
Из тех же самых соображений и с аналогичной целью Аргафон воровал все,
что попадется под руку; он организовал публичный дом, где очаровательные
женщины обкрадывали клиентов, и это зрелище доводило его до экстаза.
А кто сравнится в воровстве с нашими финансистами? Я вам приведу пример
из прошлого века.
В ту пору во всем королевстве насчитывалось девятьсот миллионов
наличных денег; к концу царствования Людовика XIV жители платили в виде
налогов 750 тысяч в год, и из этой суммы только 250 тысяч доходило до
королевской казны, то есть полмиллиона оседало в карманах жуликов. И неужели
вы думаете, что этих по большому счету выдающихся воров мучала совесть?
— Хорошо, — заметила я, — меня, конечно, впечатляет ваш список и
восхищают ваши аргументы, но, признаться, я никак не могу понять, по какой
причине такой богатый человек, как вы, получает удовольствие от воровства.
— Потому что сам процесс сильнейшим образом действует на нервную
систему, я уже говорил об этом, и об этом свидетельствует моя недавняя
эрекция, — отвечал Дорваль. — Это чрезвычайно возбуждает меня, хотя я очень
богат, но независимо от моего богатства я устроен как и любой другой
человек. К этому могу добавить, что я имею не более того, что мне
необходимо, а иметь необходимое не означает быть богатым. Воровство
позволяет мне получать больше, наполнить чашу до краев. Однако повторяю; мы
счастливы совсем не удовлетворением своих элементарных потребностей —
счастье в том, чтобы иметь возможность и власть утолить наши маленькие, но
ненасытные прихоти, которые безграничны. Нельзя назвать счастливым того, кто
имеет лишь самое необходимое, — он попросту бедняк.
Приближалась ночь, мы снова понадобились Дорвалю, который предвкушал
новый сладострастный спектакль, и предстоящее предприятие требовало полного
сосредоточения.
— Бросьте этих германцев в карету, — приказал Дорваль одному из своих
наймитов, человеку, знавшему, что делать в таких случаях, — и увезите
подальше отсюда.
— Бросьте этих германцев в карету, — приказал Дорваль одному из своих
наймитов, человеку, знавшему, что делать в таких случаях, — и увезите
подальше отсюда. Они не проснутся, так что разденьте их и положите голыми
где-нибудь на улице. Пусть Бог сам позаботится о своих неразумных чадах.
— Господин! — вскричала я. — К чему такая изощренная жестокость?
— Ты так считаешь? Но это не совсем так. Они удовлетворили мои желания,
другого я от них и не требовал, так что теперь прикажешь мне с ними делать?
Поэтому отдадим их на волю провидения, в конце концов, все в его власти.
Если Природа заинтересована в этой парочке, будьте уверены — они не
погибнут, а если нет… — и Дорваль, улыбаясь, развел руками.
— Но ведь это вы обрекаете их на гибель.
— Я? Я только действую заодно с Природой: я довожу дело до определенной
черты, где останавливаюсь, а дальше ее всемогущая рука делает остальное. Им
еще повезло, что с ними не поступили хуже, хотя, впрочем, может быть,
следовало…
Приказ Дорваля был выполнен незамедлительно: спящих глубоким сном
бедняг-немцев отнесли в карету и увезли. Как мы узнали позже, с ними
случилось следующее: их сбросили в глухой аллее возле бульвара, а на
следующее утро в полиции, когда стало ясно, что ни один не может толком
объяснить происшедшее, их отпустили.
Когда немцев увезли, Дорваль дал нам ровно четвертую часть того, что
было у них взято, затем вышел из комнаты. Фатима предупредила меня, что нас
ожидает еще один неприятный и довольно опасный эпизод, она не знала в
точности, в чем он будет заключаться, но была уверена, что ничего страшного
с нами не случится. Едва она успела шепотом сообщить мне это, как на пороге
появилась женщина и приказала нам следовать за ней; мы повиновались, и,
поднявшись по нескольким лестницам и пройдя по длинным коридорам в самой
верхней части дома, она втолкнула нас в темную комнату, где до прихода
Дорваля мы ничего не видели вокруг себя.
Вскоре пришел Дорваль. Его сопровождали два огромных усатых типа очень
мрачного вида, они держали в руках свечи, которые вырывали из темноты
необычную обстановку комнаты. В тот момент, когда за ними на засов закрылась
дверь, мой взгляд упал на сооружение, похожее на эшафот, в дальнем углу
комнаты. На нем стояли две виселицы, под ними лежало оборудование,
необходимое для повешения.
Дорваль заговорил грубым голосом:
— Итак, негодницы, сейчас вы будете наказаны за свои преступления. Это
произойдет здесь. — Он уселся в большое кресло и велел своим прислужникам
снять с нас все до последней тряпки. — Да, да, и чулки и туфли тоже. Все.
Снятую одежду бросили в кучу к его ногам. Он переворошил ее и взял все
деньги, какие нашел в наших карманах, потом, скатав одежду в сверток,
выбросил ее в окно.