Мадемуазель Донис шел восемнадцатый год, ее золотистые волосы, если
их расчесать, ниспадали почти до самого пола, ее светло-карие глаза
отличались несравненной выразительностью, теплыми искорками в них светились
и любовь и сладострастие, ее прелестный ротик, казалось, открывается только
для того, чтобы еще сильнее подчеркнуть ее красоту, а безупречные зубы
напоминали жемчужины в окружении ярких роз. Без одежд это прелестное
создание могло свести с ума художника, запечатлевшего трех Граций. А какой
бугорок Венеры предстал моим глазам! Какие величественные, какие манящие
бедра! Если же описать ее зад одним словом — ибо иначе описать его
невозможно, — то этим словом будет «умопомрачительный». О, Фонтанж! Какой
жестокостью, каким распутством надо было обладать, чтобы не сжалиться над
этим сонмом прелестей и не отвести от тебя ужасную судьбу, которую я
уготовила тебе!
Когда пять лет тому назад ее мать впервые рассказала ей обо мне,
Фонтанж сразу почувствовала глубочайшее, почти экстатическое уважение к
незнакомке по имени Жюльетта; узнав от служанки, кто ее забирает из
монастыря, она пришла в восторг, а переступив порог моего дома, потрясенная
его роскошью, множеством учтивых лакеев, сказочной обстановкой, которая была
для нее равносильна открытию мира, ибо она всю сознательную жизнь провела в
монастыре, девушка молча моргала глазами; в них сквозило недоверие, ей,
наверное, показалось, что она перенеслась на Олимп, в небесную обитель
богов, скрытую от глаз людских в заоблачных высотах; а я показалась ей не
иначе как Венерой. Она припала к моим ногам, я подняла ее, расцеловала ее
алые губы, блестевшие глаза, щечки, розовые и благоуханные, зардевшиеся
румянцем от прикосновения моих губ. Я крепко прижала ее к своей груди и
почувствовала, как часто бьется ее маленькое сердце — еще неоперившийся
птенец, вытащенный из гнезда. Одевалась она просто, но со вкусом, и из-под
украшенной цветами шляпки на восхитительные плечи волнами падали светлые
волосы. Когда она заговорила, я услышала сладкую, неземную музыку.
— Мадам, я благодарю милостивую судьбу за то, что она дала мне счастье
посвятить вам свою жизнь. Моя матушка в могиле, и во всем мире у меня нет
никого кроме вас.
Ее глаза увлажнились, и я благосклонно улыбнулась.
— Да, дитя мое, — сказала я, — твоя матушка умерла, она была моей
подругой, смерть ее была ранней и трагической… она передала мне для тебя
деньги. Если ты будешь вести себя прилично, ты можешь стать богатой, но это
будет зависеть от твоего поведения, иными словами, от беспрекословного
повиновения.
— Я буду вашей рабыней, мадам. — Она наклонилась и поцеловала мне руку.
Я еще раз поцеловала ее, на этот раз несколько дольше задержавшись на
ее свежих губах.
Я еще раз поцеловала ее, на этот раз несколько дольше задержавшись на
ее свежих губах. Потом медленно сняла с ее шеи шарфик, обнажив грудь. Она
покраснела — что-то в ней дрогнуло, но все равно она оставалась сдержанной и
учтивой юной дамой. Тогда я в третий раз обняла ее; ее волосы немного
растрепались, а грудь целиком вывалилась наружу из-под скромного платьица. И
я негромко, нарочито небрежным тоном произнесла:
— Я надеюсь, я хочу надеяться, что полюблю тебя: ты молода, чиста и
свежа.
В тот момент у меня появилось острое желание ударить ее: нет сладостнее
зрелища, чем добродетель, когда ее унижает порок. Я вызвала служанок и
велела им раздеть меня в присутствии этой очаровательной девушки;
обнажившись, я посмотрела на себя в зеркало.
— Скажи, Фонтанж, — спросила я, целуя ее в губы, — правду ли говорят,
что мое тело привлекательно?
Бедняжка отвела глаза в сторону, лицо ее сделалось пунцовым. Вокруг
меня стояли четверо самых красивых моих женщин: Фрина, Лаис, Аспазия и
Теодора, все четверо шестнадцати-восемнадцатилетние Афродиты.
— Идите сюда, мадемуазель, — сказала Лаис, обращаясь к Фонтанж, — не
стесняйтесь. Мадам оказывает вам большую честь — пользуйтесь ею.
Девушка приблизилась, по-прежнему не поднимая глаз. Я взяла ее за руку,
притянула к себе.
— Она еще ребенок, — сказала я своим напресницам. — Фрина, покажи ей,
что она должна делать.
Фрина села рядом со мной, положила свою голову мне на грудь и, накрыв
рукой мое влагалище, начала массировать мне клитор. Ни одна женщина не умела
делать это так искусно, как она. Ее нежные и сильные пальцы вызывали во мне
теплые волны сладострастия; потом она наклонилась и продолжила свои ласки
губами, не обойдя вниманием и мой зад; она впилась языком в мой задний
проход, и ее жаркие поцелуи удивительным образом гармонировали с ласковыми
движениями ее пальчиков, блуждавших по бугорку Венеры. Пока Фрина,
занималась своим делом, Лаис, оседлав мою грудь, прижала к моим губам свою
маленькую сладкую вагину; Теодора нежно поглаживала мне ягодицы, а Аспазия,
обняв Фонтанж и не давая ей отвернуть голову от сладострастного спектакля,
мягко и назойливо ласкала ее рукой.
— Разве ты не занималась этим со своими подругами? — спросила новенькую
Аспазия.
— Никогда!
— Чепуха и враки, — заметила я из-под ягодиц Лаис, — в монастыре только
и делают, что мастурбируют, я знаю это по своему опыту. В твоем возрасте я
лазила под каждую юбку. — Потом, оттолкнув Лаис, я строго сказала Фонтанж; —
Иди сюда и целуй меня.
Когда она наклонилась ко мне, я едва не задушила ее в объятиях.
Служанки получили распоряжение раздеть ее донага. Пока с нее снимали
одежду, я пожирала глазами обнажившееся тело неземной красоты, и в моей
голове звенела ликующая мысль: «Великий Боже! Как прекрасна эта девочка!
Какая прозрачная кожа! Какие пропорции!»
— Очень хорошо, теперь положите на меня ее так, чтобы я могла достать
губами эту самую волнующую из куночек.