И я должна признать, все что это время члены обоих развратников
оставались на удивление тверды и стойки.
— Не попробовать ли нам содомию? — обратился к повелителю аббат,
который уже несколько минут ласкал и лобзал мой зад с явным намерением
овладеть им.
— Еще рано, — отвечал Леопольд, — прежде всего надо принести жертву.
Монарх схватил девочку, обреченную на изгнание плода посредством порки,
для начала взял обычную плеть, потом потяжелее — многохвостовую с
заостренными железными наконечниками и полчаса обрабатывал ее зад с таким
остервенением, что клочья кожи летели, будто щепки из под топора дровосека.
После этого жертву подняли, привязали ее ноги к полу, а руки — к свисающим с
потолка веревкам, и герцог, вооружившись толстым кнутом из воловьей кожи,
несколькими мощными ударами по животу разорвал нить, удерживающую плод.
Девушка пронзительно вскрикнула, появилась головка ребенка, Леопольд
ухватился за нее, выдернул все тельце и небрежно швырнул его в камин, после
чего отвязал освобожденную от бремени мать, которая тут же свалилась без
чувств.
— Давайте же займемся содомией, ваше высочество, — умоляюще произнес
священник, — ваш член раскалился докрасна, пена пузырится на ваших
царственных губах, глаза ваши мечут молнии, все говорит о том, что вам нужна
задница. Не жалейте своего семени, сир, ведь мы быстро поднимем ваш опавший
фаллос, а потом займемся остальными жертвами.
— Нет, — твердо заявил великий герцог, который в это время не
переставал целовать и поглаживать мое тело, — вчера я пролил слишком много
спермы и нынче не расположен к извержению. Пока я еще в силе, надо
продолжать акушерство.
И он принялся за вторую девушку. «Причиной выкидыша будет волшебный
напиток» — гласил приговор; был приготовлен роковой кубок, девочка,
осужденная выпить его содержимое, отчаянно скривила лицо и затрясла головой,
но радом стоял беспощадный аббат, который одной рукой схватил ее за волосы,
другой разжал ей губы железным скребком; мне оставалось влить напиток в ее
глотку, а герцог, возбуждаемый Элизой, яростно тискал мои ягодицы и ягодицы
жертвы… Великий Боже, как же был силен этот эликсир! Я ни разу не видела
таких быстрых результатов. Едва жидкость попала в ее горло, как бедняжка
издала страшный, леденящий кровь стон, взмахнула руками, как подбитая птица,
и рухнула на пол, а в следующий миг между раскинутых ее ног показалась
детская головка. На этот раз извлечением занялся аббат, так как Леопольд,
который, вставив член в рот Раймонде, слился со мной и Элизой в похотливом
объятии и не был в состоянии продолжать такую тонкую операцию; я подумала,
что он вот-вот извергнет свой заряд, но распутник вовремя сдержался.
Третью девочку распяли на полу, крепко привязав ей руки и ноги, ее плод
должен был погибнуть от топтания на животе.
Третью девочку распяли на полу, крепко привязав ей руки и ноги, ее плод
должен был погибнуть от топтания на животе. Раймонда встала на колени,
обхватила сжатыми грудями член злодея, а он, поддерживаемый мною и Элизой,
исполнил дикий танец на животе несчастной, и через полминуты оттуда вышел
ребенок. Его также бросили в камин, отец даже не удосужился посмотреть,
какого пола был его отпрыск, а мать волоком вынесли из комнаты скорее
мертвую, нежели живую. Последняя из четверых была не только самая
прелестная, но и самая несчастная. Представьте, как она должна была
страдать, когда ребенка вырывали из ее чрева!
— Эта наверняка не выживет, — небрежно бросил Леопольд, — и своим
оргазмом я буду обязан ее жуткой агонии. Другого и быть не может, потому что
из всех четверых она доставила мне наибольшее удовольствие; эта сучка
понесла в самый первый день, когда я лишил ее невинности.
Ее привязали к диагональному кресту из тяжелых деревянных брусьев так,
что ее ягодицы упирались в перекрестье; тело ее прикрыли тканью, обнаженной
оставалась только округлая, вздувшаяся часть, в которой уже шевелилась новая
жизнь. Аббат принялся за работу… Леопольд, не спуская блестевших глаз с
происходящего, овладел мною сзади; правой рукой он ласкал ягодицы Элизы,
левой — влагалище Раймонды, и пока жестокосердный священник вскрывал живот и
извлекал ребенка, ставшего злой судьбой его матери, этот благороднейший
вельможа Австрии, великий наследник Медичи, знаменитый брат известнейшей
шлюхи Франции, сбросил в мой зад неимоверное количество спермы, сопровождая
это другим потоком самой площадной, самой мерзкой и богохульной брани.
— Итак, милые дамы, — заговорил великий герцог, вытирая свой член, —
эти три тысячи цехинов, которые вы просили и которые я согласился вам
заплатить, включают в себя стоимость вашего молчания касательно наших
совместных проделок.
— Все останется между нами, — сказала я, — но при одном условии.
— Что я слышу! Она еще ставит условия! Гром и молния, да как вы
посмели!
— Вот так и посмела. Это право дают мне ваши преступления, которые я
могу обнародовать и сбросить вас с трона.
— Смотрите, ваше высочество! — взорвался аббат. — Смотрите, к чему
привела ваша снисходительность к этим шлюшкам; их вообще не следовало
приглашать сюда, или же им надо перерезать горло, раз они увидели, что здесь
произошло. Ваша жалость, мой повелитель, кончится плачевно для вас или для
вашего кошелька, я не раз говорил вам об этом. Умоляю вас, сир, перестаньте
унижаться перед этим дерьмом.
— Спокойнее, аббат, спокойнее, — высокомерно заявила я, — приберегите
свои дешевые речи для тех дешевых девок, с которыми привыкли иметь дело вы и
ваш хозяин. Не подобает разговаривать таким образом с женщинами, которые не
менее богаты, чем вы, — продолжала я, повернувшись к герцогу, — и которые
занимаются проституцией не из-за нужды или жадности, а только ради своего
удовольствия.