Когда он увидел нас, он отставил свое
огнедышащее орудие в сторону и попросил меня предоставить в его распоряжение
мой зад, я с готовностью приняла нужную позу, а Клервиль подставила ему для
поцелуев свои ягодицы. Он скоро кончил, и это было для него катастрофой:
пытка была прервана, а в жертве оставалось жизни еще на целый час; злодей
быстро вышел из блаженного состояния, в которое вверг его оргазм, и
обрушился на нас с проклятьями за то, что мы испортили ему праздник.
От всего увиденного я воспылала кровожадной страстью и уговорила
подругу вернуться в комнату для убийств, она не возражала: хотя ей и не
нравилось убивать женщин, она ничего не имела против их уничтожения, потому
что врожденные инстинкты свирепой хищницы неудержимо влекли ее ко всему
злодейскому.
Я выстроила в ряд двадцать девушек и выбрала среди них одну —
семнадцатилетнее создание, обольстительнее которого трудно себе представить.
Дуэнья провела нас троих в свободную камеру.
Бедняжка, которую я намеревалась принести в жертву, возомнила, что меня
разжалобить легче, нежели мужчину, и, обливаясь слезами, бросилась мне в
ноги. Это был настоящий ангел неописуемой красоты и грации, и она непременно
добилась бы своего, окажись перед ней менее стойкий противник с душой, не
столь испорченной, как моя. Я оставалась непреклонной, и она начала рыдать —
громко, взахлеб. Ее мольбы еще сильнее разожгли пламя моей ярости… И даже
если бы это было не так, разве могла я проявить малодушие в присутствии
Клервиль? Заставив девочку два часа подряд сосать оба моих отверстия, осыпав
ее безжалостными ударами и пинками, подвергнув всевозможным, мыслимым и
немыслимым издевательствам и унижениям, я привязала ее к столу и принялась
колоть кинжалом ее тело, а моя подруга, обняв мои бедра, ласкала мне
поочередно клитор, влагалище и задний проход. Редко я испытывала такой
неистовый и долгий оргазм; я сбросила все, что еще оставалось в моих
семенниках, и после этого возвращаться в общую залу не имело никакого
смысла. Вместо этого я пригласила Клервиль к себе домой; мы сытно поужинали
и улеглись в постель. Вот тогда-то, решив, что в последнем эпизоде мне
недоставало твердости, она завела такую речь.
— Истина в том, Жюльетта, хотя я и не отрицаю твои несомненные успехи,
так вот, истина заключается в том, что твоя совесть еще не достигла того
уровня, на котором я хотела бы ее видеть; самое главное здесь — сделать ее
извращенной до такой степени, чтобы никогда она не могла вернуться к
прежнему состоянию; для этого существует множество средств, я могу
перечислить их, однако не уверена, что у тебя достанет сил употреблять их.
Эти средства, дорогая моя, сами по себе предельно просты: весь секрет в том,
чтобы, уже в спокойном состоянии, сделать то же самое, что ты сделала в пылу
страсти и что, позже, когда ты пришла в себя, заставило тебя испытать
угрызения совести.
Таким образом, ты без промаха поразишь добродетельный
импульс, едва лишь он обнаружит свое присутствие; однако он может появляться
снова и снова, как только твои чувства остынут и притупятся, и только
привычка способна уничтожить его окончательно; это — безотказное средство,
попробуй, и ты убедишься в этом: в момент спокойствия, когда в душу обычно
вползает добродетель, скрывающаяся под маской угрызений совести, ибо только
скрываясь под маской, она может одержать над нами верх, — и вот тогда,
уловив этот момент, ты должна совершить тот поступок, для которого ты
оказалась недостаточно твердой, и после четвертого раза ты больше не
услышишь этот противный голосок совести и будешь жить с собой в мире до
конца своих дней. Но это дается не так легко, потому что требует мужества,
самодисциплины и даже определенной жестокости по отношению к самой себе: ты
же понимаешь, что привлекательность злодейства — это просто иллюзия, игра
воображения, и слабые души очень редко решаются на преступление будучи в
спокойном состоянии, когда их воображение спит. Я предлагаю тебе самое
надежное средство и уверяю, что сама добродетель убережет тебя от угрызений
совести, ибо у тебя сформируется привычка творить зло при первом же
добродетельном порыве, и чтобы перестать его творить, тебе придется подавить
в себе добродетель. Лучшего совета, Жюльетта, я не могу тебе дать в этой
критической и довольно болезненной для тебя ситуации, и победа будет тебе
обеспечена в любом случае независимо от того, одержишь ли ты ее через
посредство порока или добродетели.
— Ваш совет, Клервиль, — сказала я, — великолепен, сомнений нет, однако
вряд ли он мне необходим. У меня уже есть опыт в области порока, и душа моя
не требует подкрепления. Я иду той же дорогой, что и вы. Поэтому обещаю, что
вы не увидите во мне замешательства или колебания в любом деле, которое
принесет мне материальную выгоду или удовольствие.
— Милая моя, — нежно произнесла Клервиль, привлекая меня к себе, — я
тебя умоляю: никогда не сворачивай с этого пути и не служи другим богам.
Как-то раз, после этого разговора, Клервиль заехала ко мне и предложила
нечто неслыханное. Я забыла сказать, что в это время начинался Великий Пост.
— Ты не желаешь совершить религиозный обряд?
— Вы с ума сошли!
— Нисколько. У меня недавно появилась совершенно потрясающая идея, и
мне нужна твоя помощь. В кармелитском монастыре есть один тридцатипятилетний
монах-послушник, на мой взгляд это не просто великолепный мужчина, а само
средоточие всех мужских достоинств; я присматриваюсь к нему уже полгода и
твердо решила, что он должен удовлетворить меня, поэтому мы сделаем так:
пойдем к нему на исповедь, расскажем ему что-нибудь непристойное, он
возбудится, и я абсолютно уверена, что большего не потребуется, потом
затащим его в укромное местечко, лучше всего в его келью, и выжмем из него
все соки.