Насколько я могу судить по вашей философии, вы должны ясно понимать, что
никаких родственных связей между людьми не бывает, если вы понимаете эту
истину, вам должно быть ясно и другое: во-первых, между Августиной и теми
услугами, которые она вам оказывала, нет ничего общего, ибо услуги, как
нечто, связанное с определенным промежутком времени, имеют место только в
момент совершения, но ведь девушка, которая их оказывала, больше не может
этого делать. Вы чувствуете разницу? Тогда должны понять, что произвольное
смешение двух разных понятий недостойно философа; единственное чувство,
которое вы можете испытывать к ушедшей служанке, — это благодарность, а вам
ведь известно, что гордая душа выше любой благодарности: гордый человек,
отвергающий чужие услуги, равно как и тот, кто принимает их, никоим образом
не считает себя обязанным благодетелю, который поступает так только для
того, чтобы потешить свое самолюбие. Гордый человек намного благороднее того
негодяя, который, охотно надевая на себя кандалы обязательств, лелеет в душе
надежду в один прекрасный день сделать из своего благодетеля жертву и
восторжествовать над ним; более того, я должен сказать, — хотя вы, возможно,
не раз слышали это, но истина от постоянного повторения не перестает быть
истиной, — так вот, я хочу сказать, что совершенно естественно, желать
смерти своего благодетеля, пока тот не потребовал долг, и в жизни нередко
случается, что долги оплачиваются убийством. Да, Жюльетта, только опыт и
глубокие размышления помогают нам понять человеческое сердце, и мы неизбежно
приходим к выводу, что следует презирать гуманные принципы, ибо все они —
дело рук человека, но ради чего должен я уважать то, что придумано людьми,
которые ничем не лучше меня? Если внимательно рассмотреть этот вопрос,
многие преступления, которые недалеким людям представляются жуткими и
приводят их в ужас, оказываются на деле естественными и рядовыми поступками.
Акт милосердия, который ты собираешься совершить по отношению к
нуждающимся родителям Августины, обладает всеми неприглядными атрибутами
жалости и сочувствия, то есть тех чувств, которым, насколько я понимаю, ты
не очень-то подвержена. Благотворительность плодит только ничтожеств,
Жюльетта, а добросердечие — только врагов. Поверь моим словам, прими мои
взгляды на эти вещи, и ты никогда не будешь об этом жалеть.
— Такие принципы близки моему характеру, именно они сделали меня
счастливой, — ответила я великану. — Добродетель всегда была мне противна и
не доставляла радости. — И чтобы добавить веса своим словам, я поведала ему,
как однажды мимолетное, длившееся краткий миг добродетельное чувство
разорило меня и едва не стоило мне жизни.
— В этом смысле мне не в чем себя упрекнуть, — заметил Минский, — с
самого раннего детства в моем сердце ни на миг не возникали подобные гнусные
чувства, последствия коих настолько пагубны.
Я ненавижу добродетель не
меньше, чем религию, я считаю смертельно опасной и ту и другую, поэтому
никогда не попаду в их сети. Жалею я только о том — я уже говорил об этом, —
что на моей совести так мало преступлений. Преступление — это моя сущность;
оно, и только оно, поддерживает и вдохновляет меня, это единственный смысл
моей жизни, и она была бы тоскливым и бесцельным существованием, если бы я
перестал совершать хотя бы по одному преступлению в час.
— Из всего, что вы мне рассказали, я могу предположить, что вы были
палачом своей семьи.
— Увы, мой отец ускользнул от меня, и я до сих пор страдаю от этого. Он
умер, когда я был еще слишком молод. А все остальные погибли от моей руки; я
уже рассказывал вам о том, как убил мать и сестру, иногда мне хочется, чтобы
они снова оказались живы, чтобы я еще раз мог испытать удовольствие, убивая
их. А что мне осталось сегодня? Я могу приносить в жертву только ничтожных
существ, в моем сердце больше нет прежней радости, все удовольствия кажутся
мне пресными, бледными, и мне тяжело и грустно…
— Ну что вы, Минский! — воскликнула я. — Напротив, я считаю вас
счастливым человеком; я также вкусила эти наслаждения, правда, не в такой
мере… Ваши воспоминания, друг мой, чрезвычайно взволновали меня, и я
хотела бы попросить вас об одном одолжении: позвольте мне побродить по
многочисленным залам вашего замка, насладиться вашими бесчисленными
прелестницами, откройте мне врата в этот безбрежный мир зла, и я удобрю его
спермой и трупами.
— Я сделаю это только при одном условии: я не прошу, чтобы вы
подставили мне свой зад, ибо это убьет вас, но я требую смерти вашего юноши,
— сказал Минский, имея в виду Зефира.
Колебание мое продолжалось одно мгновение… Моей груди коснулось
ледяное лезвие стилета.
— Выбирайте, — продолжал злодей, — или смерть или наслаждения, которыми
полон мой дом.
Да, друзья мои, несмотря на свою привязанность к Зефиру, я отдала его,
но разве могла я поступить иначе?
Том 2
КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ
Мы перешли в соседнее помещение, служившее столовой, где к нам
присоединились мои спутники и где Минский, прежде чем похвастать своими
владениями, угостил нас необыкновенным во всех отношениях обедом. Стайка
полуобнаженных мальчиков внесла блюда с экзотическими фруктами, пирожными,
кувшины с молоком и подогретыми напитками, и, выставив яства на стол, они
начали проказничать и принимать позы, одна обольстительней другой. Мы трое
отобедали легкими блюдами, а хозяин предпочел более солидную пищу: восемь
или десять колбас, начиненных кровью девственниц, и два пирога с мужскими
яичками — этого, по его словам, было достаточно, чтобы заморить червячка;
кроме того, его огромный желудок вместил в себя восемнадцать бутылок
греческого вина. Вслед за тем он, без всяких причин, придрался к своим
пажам, высек шестерых, порвав им кожу в клочья, и кулаками избил до
бесчувствия еще шестерых.