..
— Значит ты предпочитаешь, чтобы ее убили?
— Неужели вам мало того, что вы сделали? Неужели у меня нет другого
выбора, кроме столь неслыханной мерзости и смерти самого дорогого мне
существа на свете?
— Согласна, что это очень жестокая альтернатива, и слабые люди каждый
день сталкиваются с подобными вещами, — вмешалась я. — Ты слаб и к тому же
беспомощен, следовательно, должен смириться: делай, что тебе говорят, да
поживее, или в грудь твоей шлюхи вонзится кинжал!
Великое искусство Сен-Фона заключалось в том, что он всегда ставил свои
жертвы в такую ситуацию, когда из двух зол им непременно приходилось
выбирать то, которое больше всего угождало его извращенной похоти. Дормон
дрожал как в лихорадке, не зная, что делать, и молчание его было
красноречивее всего.
Я сама привязала Фаустину к столбу, и с какой же радостью затягивала я
грубые веревки на ее нежной коже, с каким восторгом щекотала горлышко
невинной жертвы лезвием ножа, а коварная Клервиль целовала ее в это время.
О, какие прелести, какие совершенные формы предстояло нам терзать! Если
небеса не приходят на защиту справедливости и добра, так это для того, чтобы
нам, смертным, было очевидно, что только порок достоин уважения.
— Вот как надо обращаться с ней, — сказал министр и начал методично и
вдохновенно стегать белые пухлые ягодицы, которые подрагивали в ответ. — Да,
вот так и ты должен действовать, — продолжал он, а полосы, оставленные
гибкими прутьями, багровели, вспухали, создавая удивительный контраст с
шелковистой нежностью кожи. — А ну-ка попробуй!
— Ради всего святого, сударь, я не могу…
— Ерунда, мой мальчик, ты обязательно сможешь. — За этими
издевательскими словами последовали угрозы; Клервиль потеряла терпение и
крикнула, что если он не сделает того, что ему приказывают, его забьют
самого до смерти, но он успеет увидеть, как жестоко, как страшно будет
умирать его невеста. И Дормон сдался. Но как же медлительны были его
движения! И как неуверенны. Сен-Фон несколько раз грубо тормошил его, потом
в нетерпении схватил нож и занес его над белой грудью Фаустины. Дормон
немного оживился… и упал в обморок.
— Гром и молния! — взревел Сен-Фон, потрясая твердым, как у монаха,
членом. — Мы далеко не продвинемся, если будем полагаться на любовника:
такие дела требуют усердия и хладнокровия.
Он с остервенением накинулся на трогательный девичий зад и менее, чем
за десять минут, превратил его в окровавленные лохмотья. Тем временем рядом
происходило нечто не менее ужасающее: вместо того, чтобы помогать министру,
Клервиль изливала свою похотливую ярость на лежавшего без чувств Дормона.
— Скотина, хам, — процедила она сквозь зубы, когда он пришел в себя и
обнаружил, что связан по рукам и ногам и что его третируют не менее жестоко,
чем Фаустину.
Прошло немного времени, и родившиеся под несчастливой звездой любовники
являли собой жуткое зрелище, какое только можно представить. Однако этого
было недостаточно для Клервиль, ее необузданная чудовищная жестокость,
признаться, поразила даже меня, и когда я увидела, как она впивается зубами
в бесчувственное тело и рвет его на части, когда увидела, как она трется
клитором об окровавленные раны, и услышала ее вопль: «Ко мне, Жюльетта!
Скорее! Помогай мне!» — вот тогда, охваченная инстинктом хищного зверя,
вдохновленная чудовищным примером подруги, скажите, разве могла я тогда
устоять? По правде говоря, я во всем превзошла ее: я даже увлекала ее за
собой, воспламеняла ее воображение посредством жестокостей, которые — кто
знает? — возможно, никогда бы не пришли ей в голову. В те минуты ярость моя
не имела границ, каждый мой нерв трепетал и извивался, и моя, извращенная
сверх всякой меры душа, наконец-то, сполна обнаружила свою сущность, и я
узнала, что пожирать живое мужское тело — не менее приятно, чем рвать на
куски женщину.
Сен-Фон счел нужным отложить самое главное до тех пор, пока мы не
разделаемся с другой парой. Первых двоих увели и бросили в угол и ввели
следующих. Дельное и Фелисити подверглись тем же издевательствам с той,
однако, разницей, что мы поменяли их роли: вместо того, чтобы заставить
любовника выпороть свою возлюбленную, мы принудили к этому девушку;
аргументами вновь были угрозы жестоких пыток, и, как и в первом случае, мы
встретили серьезное сопротивление. Фелисити, премиленькое создание двадцати
лет, была не столь красива, как ее сестра, но также безупречно сложена, и
глаза ее были чрезвычайно выразительны; она проявила незаурядный характер —
оказалась более строптива, нежели сестра, однако Дельное был не таким
стойким, как Дормон. Как бы то ни было, совершив содомию со второй девушкой,
наш каннибал, сам того не ожидая, сбросил семя в изящный зад Дельноса,
немилосердно царапая при этом прекрасные груди Фелисити. После чего,
устроившись между Клервиль, которая сократировала его искусственным членом,
и мною, которая его возбуждала руками, он, не сводя глаз со связанных
несчастных, обсуждал с нами окончательную их участь.
— Мне назначено свыше быть злым гением этой семьи, — говорил он,
энергично растирая свои чресла. — Трое сложили головы в этом доме, двух
других я раздавил в их собственном, еще один отравлен мною в Бастилии, и
шансы этих четверых на спасение кажутся мне ничтожными. Вам не понять, как я
люблю такие вот арифметические подсчеты. Говорят, что Тиберий подводил итог
своим деяниям каждый вечер, да и чем стало бы злодейство без сладостных
воспоминаний? Ах, Клервиль, куда же ведут нас наши страсти? Скажите, мой
ангел, ведь у вас светлый ум, скажите, сколько раз вы кончили за свою жизнь,
чтобы я знал ваше мудрое мнение на сей предмет?
— Клянусь своей спермой, — отвечала она, — я не люблю болтать — я
предпочитаю делать дело.