Справедливость вообще не имеет никакого реального
существования — она есть самовыражение страсти: моя страсть находит
справедливость в одном поступке, ваша находит справедливым совсем другой
поступок, и хотя эти поступки, как это обыкновенно бывает, противоречат друг
другу, наши с вами страсти находят их тем не менее справедливыми. Поэтому
пора перестать верить в фикцию: она не более реальна, чем Бог, в которого
верят глупцы; в мире нет ни Бога, ни добродетели, ни справедливости, нет
ничего доброго, полезного или необходимого, кроме наших страстей, и ничто в
мире не заслуживает уважения, кроме их последствий.
Но и это еще не все: сами несправедливые поступки необходимы для
поддержания мировой гармонии, которую неизбежно нарушает справедливый
порядок вещей. Так ради чего должен я воздерживаться от безумств,
рождающихся ежеминутно в моем мозгу, коль скоро доказано, что они служат
высшему замыслу? Разве моя вина в том, что через меня Природа осуществляет
свой закон и свой порядок на земле? Разумеется, нет. И если этого можно
добиться только посредством жестокостей, мерзостей и ужасов, надо относиться
к ним спокойно и так же спокойно совершать их, зная, что наши наслаждения
отвечают целям Природы.
После такой беседы мы продолжили обход замка и еще раз осуществили на
практике теории, которые изложил мне русский великан. В конце концов наши
невыразимые словами деяния довели меня до такой степени истощения, что мне
пришлось запросить пощады и признаться, что у меня осталось одно
единственное желание — завалиться в постель и долго-долго не просыпаться.
— Как хотите, — сказал хозяин. — В таком случае отложим на завтра
посещение еще двух комнат, в которых вам непременно надо побывать, так как
вы увидите там поразительные вещи.
Мы с супругом удалились в свою спальню, и, закрыв за собой дверь, я
обратилась к своему последнему оставшемуся в живых спутнику:
— Итак, дорогой мой, мы попали в самое чрево порока и ужаса; до сих пор
фортуна благоволила к нам, но я чувствую, что пора уносить ноги. Я совсем не
доверяю этому монстру, поэтому наше дальнейшее пребывание под его крышей
чревато большой опасностью. Я захватила с собой надежные средства, которые
помогли бы нам избавиться от него, а после его смерти забрать его сокровища
и спокойно выйти на свободу. Но дело в том, что наш хозяин представляет
собой великую угрозу для человечества, а мои принципы, как тебе известно,
слишком похожи на его доктрины, чтобы я могла поднять на него руку. Это
означало бы исполнить человеческий закон и оказать услугу обществу, но я не
столь привязана к добродетели, чтобы совершить подобную глупость. Поэтому я
предлагаю оставить этого человека в живых, то есть не покушаться на самый
дух злодейства: в самом деле, разве может член «Общества друзей
преступления» лишить жизни такого выдающегося преступника? Да ни в коем
случае! Следовательно, мы должны его ограбить, но не более того; к тому же
он много богаче нас, а справедливость всегда была краеугольным камнем моей
философии.
Ограбим его и бежим~ отсюда как можно скорее, иначе он все равно
убьет нас — либо ради своего удовольствия, либо для того, чтобы ограбить нас
самих. Мы подсыпем ему дурмана, а когда он заснет, заберем его деньги,
прихватим парочку самых прелестных рабынь из его гарема и вон отсюда.
Сбригани не сразу согласился с моим планом, возразив, что дурман может
не подействовать на такого колосса, и посоветовал-таки употребить для
верности сильную дозу яда. В его доводах был свой резон, ибо живой злодей
был намного опаснее для нас, нежели злодей мертвый, но я твердо стояла на
своем, потому что давно и бесповоротно решила никогда не делать зла
человеку, если он так же порочен, как я сама. Наконец, мы пришли к тому, что
за завтраком подсыпем монстру снотворного, потом объявим челядинцам об
успешном заговоре против их тирана и таким образом предотвратим возможные
возражения по поводу наших прав на богатство покойного, после чего опустошим
его сундуки и немедленно покинем это зловещее место.
Все прошло замечательно. Проглотив шоколад, в который мы подсыпали
дурмана, Минский, несколько минут спустя, погрузился в такое глухое
оцепенение, что нам не составило никакого труда убедить домочадцев в том,
что их господин мертв. Дворецкий первым начал просить нас взять на себя
управление замком, мы сделали вид, будто согласны, открыли подвалы с
сокровищами и погрузили самое ценное на десятерых крепких мужчин; после чего
прошли в женский гарем, выбрали двоих юных француженок, Элизу и Раймонду,
соответственно семнадцати и восемнадцати лет, и уверили мажордома, что скоро
вернемся за всем остальным, в том числе и за ним, что не собираемся бросать
их на произвол судьбы, но что лучше будет, если мы все найдем более удобное
жилище на равнине, среди людей, вместо этого медвежьего уголка, больше
похожего на тюрьму. Растроганный дворецкий помог нам уложить добычу и
собраться в дорогу, и за свою помощь он, несомненно, получил достойное
вознаграждение от хозяина, когда тот, проснувшись, обнаружил пропажу
сокровищ и наше бегство.
Мы погрузили добычу в два экипажа и отпустили носильщиков, щедро
заплатив им и посоветовав идти куда угодно, только не в тот ад, где их
ожидает мучительная смерть. Они с благодарностью приняли наш мудрый совет и
тепло простились с нами. В тот же вечер мы добрались до окраин Флоренции.
Быстро нашли ночлег и разгрузили веши с помощью своих новых очаровательных
спутниц.
Семнадцатилетняя Элиза сочетала в себе все прелести Венеры с
соблазнительными чарами богини цветов. У Раймонды же было одно из тех
поразительных лиц, на которые нельзя смотреть без волнения. Их обеих Минский
приобрел совсем недавно и не успел до них добраться, это обстоятельство,
кстати, послужило главным критерием моего выбора. Они помогли нам подсчитать
добычу, которая составила шесть миллионов в золотых и серебряных монетах и
еще четыре в драгоценностях, слитках и итальянских деньгах.