Без его злодейства, доведенного до высшей степени,
ничто не могло бы существовать в этой вселенной; однако зло — это моральная
сущность, а не искусственно созданная вещь; это извечная сущность, она была
до сотворения мира и составляла чудовищное, отвратительное существо, которое
и придумало столь ужасный порядок. Следовательно, она переживет создания,
населяющие этот мир. Все они вновь вернутся в безбрежную и бесформенную
стихию зла, дабы породить других, еще более порочных, именно поэтому с
возрастом все портится и деградирует, и это вызвано бесконечным круговоротом
разложившихся элементов в системе молекул зла.
Теперь я вам объясню, как пришел к замечательной мысли продлить
страдания человека, заставить его страдать и после смерти посредством клочка
бумаги, вставленного в его анус. Скажу вам откровенно, что нет ничего проще
этого, и а бы добавил, ничего надежнее: если мне было угодно назвать это
слабостью, так только потому, что мне не приходило в голову, что придется
излагать вам мои взгляды. Словом, я уверен в своем методе и докажу вам его
эффективность.
Когда мои жертвы прибывают в чрево зла, у них есть свидетельство того,
что в моих руках они испытали все страдания, какие только можно испытать при
жизни, и попадают в разряд добродетельных существ. Благодаря моим стараниям
их слияние с молекулами зла становится чрезвычайно затруднительным делом,
поэтому агония их бывает ужасна, и по законам притяжения, важнейшим во
вселенной, эта агония относится к тому же типу страданий, что они испытали
перед смертью. Как магнит притягивает железо, как красота возбуждает
плотский аппетит, так и разные типы агонии, скажем, типы А, Б и В, стремятся
к своему подобию и соединяются с ним. Человек, которого моя рука ввергла,
допустим, в агонию типа Б, возвратится в систему молекул зла через ту же
агонию Б, а если этот тип самый ужасный, я знаю, что жертва при возвращении
в чрево зла испытывает ту же самую агонию, так как возвращение сопряжено с
такими же точно муками, которые душа претерпела, уходя из жизни. Ну а сам
способ — просто формальность… может быть, ненужная и пустая, но она мне
нравится.
— Признаться, — покачала головой Клервиль, — это самая удивительная и
самая странная система, какая могла прийти в человеческую голову.
— Зато не такая экстравагантная, как ваша, — отвечал Сен-Фон. —
Послушать вас, так Бога следует либо очистить от всех пороков и недостатков,
либо отвергнуть; что же до меня, я принимаю его целиком, со всеми его
пороками, и тому, кто знает все отвратительные свойства существа, которого
только из страха называют милосердным, мои идеи покажутся более разумными,
нежели те, что изложили вы.
— Но ваша система построена на жутком ужасе перед Богом.
— Верно, он наводит на меня ужас, однако моя система ни в коем случае
не обусловлена моей ненавистью к нему, она — плод моего разума и моих
размышлений.
— Я предпочитаю скорее не верить в Бога, чем придумать его для того,
чтобы ненавидеть.
— Но ваша система построена на жутком ужасе перед Богом.
— Верно, он наводит на меня ужас, однако моя система ни в коем случае
не обусловлена моей ненавистью к нему, она — плод моего разума и моих
размышлений.
— Я предпочитаю скорее не верить в Бога, чем придумать его для того,
чтобы ненавидеть. А что ты об этом думаешь, Жюльетта?
— Я отъявленная безбожница, — сказала я, — и ярая противница догмата о
бессмертии души; мне больше нравится ваша система, и я скорее поверю в
небытие, нежели в какие-то неведомые страдания в загробной жизни.
— В вас обеих говорит тот самый порочный эгоизм, — заметил Сен-Фон, —
который служит источником всех человеческих ошибок. Человек формирует для
себя мировоззрения в соответствии со своими вкусами и наклонностями и
поэтому неизбежно удаляется от истины. Я советую вам оставить ваши страсти в
покое, когда вы рассматриваете философские вопросы.
— Ах, Сен-Фон, — сказала Клервиль, — так я вам и поверила, что ваши
взгляды являются продуктом только тех страстей, что обуревали вас в минуты
философских размышлений. Будь меньше жестокости в вашем сердце, ваши догматы
были бы менее кровожадны, и вы скорее согласитесь на вечное проклятие, о
котором говорили, чем откажетесь от восхитительного удовольствия устрашать
им других.
— Вы правы, — вмешалась я, — это только предлог изложить нам свою
доктрину, очередная извращенная прихоть с его стороны, а сам он в это не
верит.
— Вот здесь вы ошибаетесь, и вам хорошо известно, что мои поступки
абсолютно соответствуют моему мышлению: зная, что слияние с молекулами зла
бывает ужасно мучительным для любого человека, даже отъявленного злодея, я
предаюсь всевозможным преступлениям в этом мире с тем, чтобы меньше страдать
в будущем.
— Что касается до меня, — возразила на это Клервиль, — я оскверняю себя
злодействами, потому что они мне нравятся, потому что я считаю их одним из
способов служения Природе и еще потому, что, поскольку от меня после смерти
ровным счетом ничего не останется, не имеет никакого значения, чем я
занималась в этом мире.
Нашу беседу прервал стук въехавшей во двор кареты, и дворецкий
возвестил о приезде Нуарсея; тот вошел не один, а в сопровождении юноши лет
шестнадцати, прекраснее которого я еще не встречала в своей жизни.
— Черт побери, — проворчал министр, — я только что объяснял этим дамам
свои взгляды на адские муки, и неужели мой дорогой друг Нуарсей хочет, чтобы
я испытал их на деле?
— Вы, как всегда, правы, — ответил Нуарсей, — и вот этот прелестный
мальчик поможет вам. Это сын маркизы де Роз, той самой, кого на прошлой
неделе вы отправили в Бастилию по обвинению… что же там было? Кажется,
заговор против короны?
— Да, насколько я припоминаю.
— И по-моему вы намеревались завладеть этим юношей, а возможно, и
кое-какими деньгами?
— Точно.