Поэтому нам ничего не остается, кроме как поддерживать в себе
то состояние истомы, которого требует наслаждение. Но кроме того, —
продолжала я, — есть тысячи и тысячи маленьких, почти незаметных привычек —
мерзких и тайных, отвратительных и уродливых, порочных и жестоких, — с
которыми, солнышко мое, тебе еще предстоит познакомиться. Я буду иногда, как
бы невзначай, как бы щекоча губами твое ушко, шепотом рассказывать о них, и
ты поймешь, насколько прав был знаменитый Ламеттри {См. его рассуждения об
удовольствии. (Прим. автора)}, когда говорил, что люди должны валяться в
грязи, как свиньи, и подобно свиньям должны искать удовольствие в самых
глубинах распущенности. В этом смысле у меня немалый опыт, и я расскажу тебе
о нем. Держу пари, тебе никогда не приходило в голову, что, скажем, человек,
добившись омертвения двух или трех своих способностей испытывать ощущения,
может извлечь из остальных поразительные результаты; если хочешь, как-нибудь
я продемонстрирую тебе эту замечательную истину, пока же поверь мне на
слово, что когда мы достигаем состояния полного растления и полной
бесчувственности, Природа начинает доверять нам ключи к своим тайнам,
которые можно выведать у нее только насилием и надругательством.
— Я давно и твердо усвоила эти максимы, — ответила Олимпия, — но, увы,
я в растерянности, ибо даже и не знаю, каким образом надругаться над этой
старой венценосной клячей. Я держу в руках весь двор. Пий VI когда-то был
моим любовником, и мы до сих пор сохраняем с ним дружеские отношения и часто
встречаемся. Благодаря его протекции и его влиянию я получила статус полной
безнаказанности и порой заходила настолько далеко в своих безумствах, что
все утратило для меня всякий интерес — я просто-напросто пресытилась. Я
возлагала, пожалуй, слишком большие надежды на отцеубийство; мысли о нем
возбуждали меня в тысячу раз сильнее, чем удовольствие, которое я испытала
во время его свершения, и я поняла, что ничто не сможет удовлетворить сполна
мои желания.
Но, быть может, я слишком много думала о своих прихотях, и было бы
гораздо лучше, если бы я вообще не анализировала их; тогда, оставаясь в
мрачной и загадочной глубине злодейства, они, наверное, испугали бы меня, но
зато хотя бы пощекотали мне нервы, между тем как лампа моей философии
вырвала их из темноты и сделала настолько простыми и понятными, что они
вообще перестали действовать на меня.
— Мишенями для своей порочности, — заметила я, — следует по возможности
делать людей растоптанных, несчастных, беспомощных, ведь слезы, которые ты
исторгаешь из несчастья, служат острой приправой, которая весьма стимулирует
нервные флюиды.
— Какое счастливое совпадение, — вдруг оживилась княгиня, —
очаровательная мысль, которая как-то недавно пришла мне в голову, как раз в
этом духе: я намерена в один и тот же день, в один и тот же час, поджечь все
больницы в Риме, все притоны для бедняков, все сиротские дома, все
общественные школы; этот чудесный план послужит не только моей порочной
похоти, но и моей алчности.
Один человек, заслуживающий полного доверия,
предложил мне сто тысяч цехинов за то, что я организую это бедствие, так как
это позволит ему осуществить свой план, который принесет ему огромное
состояние, не считая славы.
— Так что же ты медлишь?
— Это все остатки предрассудков. Как только подумаю, что этот ужас
унесет жизни трехсот тысяч человеческих существ…
— Извини меня за вопрос, но какое тебе дело до этого? Ты испытываешь
необыкновенный оргазм, Олимпия; ты вырвешь свои чувства из летаргического
сна и оцепенения, в котором они сейчас пребывают; ты вкусишь неземное
блаженство, так что же тебе еще нужно? Уместны ли колебания для истинного
философа? Так что, сладкая моя, я не думаю, что дела твои обстоят так уж
плохо. Но когда же ты, наконец, проснешься? Когда поймешь, что все, чем
полон этот мир, — не что иное, как игрушка, предназначенная для нашего
развлечения, что самый ничтожный из людей — подарок, который приготовила нам
Природа, что только уничтожая их, самым безжалостным образом уничтожая их
как можно больше, мы исполняем свое предназначение на этом свете? Перестань
же хмуриться, Олимпия, выбирайся из своей норы — тебя ждут великие дела.
Коль скоро ты накануне своего пробуждения, может быть, настал подходящий
момент рассказать мне, не совершила ли ты и других преступлений кроме того,
в котором уже призналась: если я собираюсь стать твоей советчицей, мне надо
знать о тебе все, поэтому рассказывай без стеснения.
— Тогда знай, — начала княгиня Боргезе, — что я виновна в детоубийстве
и чувствую потребность поведать тебе об этом давнем случае. В
двенадцатилетнем возрасте я родила дочь, милее которой трудно себе
представить. Когда ей исполнилось десять лет, я воспылала к ней страстью.
Моя власть над ней, ее нежность, ее простодушие и невинность — все это были
для меня средства удовлетворить свою похоть. Мы ласкали друг друга два года,
потом она начала надоедать мне, и скоро мои наклонности вкупе с моей
пресыщенностью решили ее судьбу, и с тех пор мое влагалище увлажнялось лишь
при мысли о ее уничтожении. К тому времени я похоронила своего мужа, и у
меня не осталось ни одного близкого родственника, который мог бы
поинтересоваться о ребенке. Я распустила слух о том, что она скончалась от
болезни, и посадила ее в башню своего замка, который находится на побережье
и больше похож на крепость, чем на жилище приличных и добронравных людей, и
она полгода томилась в заточении за толстыми каменными стенами и железными
решетками. Мне всегда нравилось лишать людей свободы и держать их в плену; я
знала, что они очень страдают от этого, и мысль об этом возбуждала меня
настолько,, что я была готова бросить за решетку целые народы {Только
подобным удовольствием можно объяснить обычай азиатов держать женщин за
семью запорами: вы же не думаете, что в его основе лежит ревность? В самом
деле, может ли существовать ревность в сердце человека, у которого две или
три сотни жен? (Прим.