Знай,
Жюльетта: лучше не поднимать руку на власть предержащих, если только не
хочешь запачкаться в собственной крови.
Между тем обед был приготовлен, мы сели за стол и продолжили беседу в
том же духе.
— Разумеется, — говорил министр, — законы надо ужесточить во что бы то
ни стало, и сегодня счастливо управляются те страны, где правит инквизиция.
Только они находятся под истинной властью коронованных особ; задача духовных
оков — упрочить оковы политические; власть скипетра зависит от власти
кардинала, и обе власти — светская и клерикальная — исключительно
заинтересованы в том, чтобы поддерживать друг друга, потому что чернь может
добиться своего освобождения, только расколов их единство. Ничто так надежно
не устрашает нацию, как страх перед религией, ничто так не пугает людей, как
вечный адский огонь, грозящий вероотступникам, вот почему суверены Европы
всегда поддерживают наилучшие отношения с Римом. Мы же, одна из немногих
крупных держав этого мира, ни во что не ставим грозные окрики презренного
Ватикана и плюем на них, и нам лучше держать наших рабов в постоянном
страхе, так как это единственный способ угнетать народ. По примеру
Макиавелли я бы хотел, чтобы пропасть между королем и чернью была не менее
широка, чем между божеством и тараканом, чтобы одним мановением руки монарх
мог превратить свой трон в остров в необъятном море крови; он должен быть
богом на земле, а его подданные имеют право лишь падать ниц в его
присутствии. Не отыщется на свете такого идиота, который осмелится
сравнивать физическую конституцию — да, да, простую физическую конституцию —
короля и простолюдина. Я склонен считать, что Природа вложила и в того и в
другого одинаковые потребности, но ведь и лев и земляной червь имеют одни и
те же потребности, однако служит ли этот факт признаком сходства между ними?
Не забывай, Жюльетта, что как только короли начнут терять свой авторитет в
Европе, они приблизятся к презренной толпе, и это будет первым шагом к их
падению, а если они будут оставаться на недосягаемой и невидимой высоте
наподобие восточных монархов, весь мир будет дрожать при родном упоминании
их имени. Неуважение питается фамильярностью, а фамильярность проистекает от
близости к людям и от того, что они видят монарха ежедневно и привыкают к
нему. Древние римляне больше трепетали перед Тиберием, сосланным на Капри,
нежели перед Титом, который шатался по городу и утешал бедных и несчастных
подданных.
— Однако вам по душе деспотизм, — заметила я, — потому — что вы
обладаете большим могуществом, но как может он полюбиться слабому существу?
— Он полюбится каждому, Жюльетта, — ответил Сен-Фон со спокойной
убежденностью, — и все человечество идет неуклонно в этом направлении.
Стремление к деспотизму — вот самое первое желание, которое внушила нам
Природа, и ее закон не имеет ничего общего с глупой поговоркой о том, что с
другими поступать следует так, как вы хотите, чтобы они поступали с вами,
при этом еще и добавляют, что эта заповедь обусловлена страхом перед
ответными репрессиями, хотя нет никакого сомнения в том, что только
ничтожные рабы, боящиеся собственной тени, придумали подобное наставление и
самым наглым образом пытаются всучить его нам под видом естественного
закона.
Я же утверждаю: самое первое, самое глубокое и сильное желание в
человеке — заковать в цепи своего ближнего и угнетать его изо всех сил.
Сосунок, который кусает грудь своей кормилицы, ребенок, который постоянно
ломает свою погремушку, показывают нам, что склонность к разрушению,
жестокости и угнетению — это самое первое, что Природа запечатлела в наших
сердцах, и что она зависит от вида заложенной в нас чувствительности.
Поэтому я полагаю самоочевидным тот факт, что все удовольствия, которые
скрашивают жизнь человека, все наслаждения, которые он способен испытывать,
все, что служит утолению его страстей, — все это целиком и полностью
выражается в его деспотизме по отношению к своим собратьям. В сластолюбивой
Азии предметы удовольствия содержатся в заточении — в гаремах, и это
доказывает, что угнетение и тирания намного усиливают похоть, и много
приятнее удовольствие, когда оно получено через посредство насилия. Когда
люди поймут, что степень насилия определяет количество человеческого
счастья, поскольку насилие дает необходимую встряску нервной системе, тогда
счастливейшим из смертных будет считаться самый грубый, самый жестокий,
самый коварный и порочный человек. Ибо, как часто повторяет наш друг
Нуарсей, счастье заключается не в пороке и не в добродетели, но в том, под
каким углом мы смотрим на то и на другое, и выбор зависит от нашей
индивидуальной организации. Мой аппетит вызывается не блюдом, которое мне
подают, — он заложен глубоко внутри меня и он называется потребностью моей
души; одна и та же пища может вызывать совершенно разные эмоции у двоих
разных людей: скажем, у голодного потекут слюнки, а у того, кто набил свой
желудок, появится отвращение, однако здесь надо учитывать коренное различие
между полученными вибрациями: порок вызывает в органах человека с порочными
наклонностями более сильные ощущения, нежели добродетель в человеке
добродетельном. Веспасиан имел доброе сердце, а Нерон был дьяволом несмотря
на тот факт, что оба обладали чувствительностью, — просто у них был разный
темперамент и разные виды чувствительности, так что, без сомнения, Нерон
испытывал более яркие ощущения, чем Веспасиан, и был намного счастливее.
Почему? Да потому что более сильные ощущения всегда доставляют человеку
больше удовольствий, и сильная личность, благодаря своей внутренней
организации, служит сосудом скорее для всего злого, нежели для доброго, и
скорее познает счастье, чем мягкий и миролюбивый человек, чья слабая
организация не даст ему иных возможностей, кроме как уныло жевать презренную
жвачку банальной добропорядочности; скажи, в чем достоинство добродетели,
если повсеместно люди предпочитают ей порок? Итак, Веспасиан и Нерон были
настолько счастливы, насколько это было в их силах, но Нерон все-таки был
счастливее, так как его удовольствия были несравненно живее, острее и
глубже, между тем как Веспасиан, раздавая нищим милостыню (по его словам
«бедные тоже должны жить»), испытывал ощущения, бесконечно более слабые, чем
Нерон, который с лирой в руках любовался тем, как горит Рим.