Первая церемония происходила в маленьком городке в двух лье от
великолепного замка Нуарсея, который находился неподалеку от Орлеана и в
котором должны были состояться свадебные торжества; местом второй церемонии
стала часовня этого же замка.
Не буду утруждать вас подробностями, отмечу лишь, что все было
пристойно, в точном соответствии е традицией; за религиозным ритуалом
последовал гражданский, который также был разыгран самым достойным образом.
Были обручальные кольца, были мессы, благословения, предъявление приданого
и, конечно, свидетели: было все, что требуется в подобных случаях. Костюмы и
грим были безупречны, и непосвященные ничего не заподозрили.
К двум часам пополудни чудовищный замысел Нуарсея был приведен в
исполнение: он стал женой одного из своих сыновей, мужем второго сына, а я
оказалась супругом своей дочери и женой Фонтанж. Когда закончилась
официальная часть, тяжелые ворота замка были закрыты на все запоры. Было
очень холодно, и в роскошном зале, где мы собрались, ярко горели камины;
хозяин отдал строжайший приказ, чтобы никто не смел мешать нам. Нас было
двенадцать человек.
Мы с Нуарсеем, как герои дня, восседали на троне из черного бархата,
установленном в центре огромного зала; ниже трона, увенчанные коронами из
кипарисовых листьев, располагались: старший сын Нуарсея по имени Фаон,
восемнадцати лет от роду; двенадцатилетний младший сын, которого звали
Эфорб; моя дочь Марианна и мадемуазель Донис; оба шафера на свадебной
церемонии — соратники Нуарсея по содомистским утехам и одновременно наемные
убийцы, одному из которых хозяин дал имя Дерю, другому — Картуш {Известные
парижские грабители того времени.}; обоим было около тридцати лет, оба были
разряжены как каннибалы и обвешаны розгами и кинжалами, оба держали в руках
живых змей; справа и слева от нас сидели две мои лесбиянки Теодора и Лаис; у
наших ног в почтительном ожидании застыли еще две девицы, взятые мною из
публичного дома, восемнадцати и двадцати лет, с очаровательнейшими
мордашками.
Наблюдая за приготовлениями, я обратила внимание на мою бесценную
Марианну и поспешила напомнить Нуарсею о его торжественном обещании.
— Дорогая моя, — прозвучал его ответ, — тебе следовало бы понять, что я
страшно возбужден. Ты же знаешь, в каком состоянии я был сегодня утром, как
я жаждал утолить свою фантастическую мечту, которая не давала мне покоя
много лет. Она до сих пор сжигает мой мозг, Жюльетта, и я боюсь, что ты
выбрала неподходящий момент, чтобы напомнить мне о моем обещании совершить
добродетельный поступок, ведь стоит только подбросить хвороста в огонь
безумной похоти, и все наши прежние благие намерения рассеиваются как дым.
Давай будем наслаждаться, давай развлекаться, может быть, я и сдержу свое
слово — кто знает? Но если нет, если сладострастие ввергнет нас в пучину
жестокостей, постарайся найти силы пережить несчастье, которого ты так
опасаешься и которое, впрочем, для нас с тобой не такая уж страшная вещь.
Давай будем наслаждаться, давай развлекаться, может быть, я и сдержу свое
слово — кто знает? Но если нет, если сладострастие ввергнет нас в пучину
жестокостей, постарайся найти силы пережить несчастье, которого ты так
опасаешься и которое, впрочем, для нас с тобой не такая уж страшная вещь.
Вспомни, милая Жюльетта, что для развращенных умов, наподобие наших, чем
более священен какой-нибудь предмет, тем больше имеется оснований оскорбить
его: чем больше претензий предъявляет добродетель, тем скорее беспощадный
порок уничтожает ее.
Между тем в зале одновременно вспыхнули сотни свечей, и спектакль
начался.
— Картуш, Дерю, — торжественно заявил Нуарсей, обращаясь к заплечных
дел мастерам, — будьте достойны знаменитостей, чьи имена я позволил вам
носить, чьи великие деяния история будет передавать из поколения в
поколение; надеюсь, вы, как и прежде, послужите благороднейшему делу
злодейства, так ступайте и разденьте этих четверых, предназначенных для
бойни, чело которых увенчано листьями древа смерти, сбросьте с них все
тряпье — оно им больше не понадобится, — и исполняйте все, что вам было
поручено.
Подручные выступили вперед, раздели четверых жертв и бросили их одежды
в гудевшее пламя одного из каминов, которые обогревали зал.
— Что это за странный ритуал? — встревоженно спросила Фонтанж, глядя,
как огонь пожирает ее платье, юбки и нижнее белье. — Зачем жечь одежду?
— Милая девочка, — ответил Нуарсей, — скоро, очень скоро, тебе, чтобы
прикрыть наготу, понадобится только немного сырой земли и еще меньше дерна.
— Великий Боже! Что я слышу! В чем моя вина?
— Приведите ко мне эту девицу, — приказал Нуарсей.
Пока Лаис сосала его, пока одна из проституток лобзала ему зад, а я
подбадривала его словесно, распутник, прильнув губами к губам прелестной
девы, жадно целовал ее в продолжение четверти часа несмотря на сопротивление
Фонтанж, столь же отчаянное, сколько бесполезное. Потом он обратил свое
похотливое внимание на ее ягодицы, пришел в экстаз и воскликнул:
— Ах, Жюльетта, у нее, оказывается, есть и жопка! Какая у нее чудная
попка, как приятно, наверное, прочистить этот восхитительный предмет и
изувечить его…
При этом его язык погрузился в маленькое трепещущее отверстие, а я
начала одной рукой вырывать шелковистые волоски, прикрывавшие вагину
девочки, другой — щипать ее упругие груди. Через некоторое время Нуарсей
поставил ее на колени, заставил своих подручных целовать ее самые укромные
места, прижал свое седалище к нежному девичьему лицу и приказал облизывать
себе анус.
Такое неожиданное начало стало тяжким испытанием для стыдливости
непорочного существа, но сильнее чувства стыда и отвращения был дикий ужас,
который совершенно парализовал ее волю.