В этом случае
особенно рекомендуется неблагодарность, — продолжала я, — ибо
неблагодарность с твоей стороны есть еще один лишний удар, который ты
наносишь жертве, тем самым ты заставляешь ее горько пожалеть, что она
когда-то доставила тебе приятные минуты, и это обстоятельство само по себе
заставит тебя испытать огромное блаженство.
— О, да, да! Я прекрасно тебя понимаю и надеюсь, что меня ждут впереди
редкие и изысканные удовольствия… Мой отец еще жив, он всегда был
бесконечно добр и внимателен ко мне. он до сих пор обожает меня и одаривает
подарками; я много раз кончала при мысли разорвать эти узы: я терпеть не
могу чувствовать себя кому-то обязанной, это меня удручает и лишает покоя, и
я давно собираюсь избавиться от этого бремени. Говорят, отцеубийство — это
самое черное преступление, и даже представить себе не можешь, как сильно оно
меня искушает… Но послушай, Жюльетта, и посуди сама, до чего доходит мое
порочное воображение. Ты должна помочь мне. Я знаю, что будь на моем месте
кто-нибудь другой, ты бы вдохновила его, убрала бы все преграды с его пути;
ты бы ему доказала, что если трезво смотреть на вещи, нет ничего дурного в
убийстве отца, а поскольку ты необыкновенно умна и красноречива, твои
аргументы без труда убедят кого угодно. Но я прошу употребить все свои
способности и в данном случае поступить совершенно иным образом: мы с тобой
уединимся в спокойном уголке, ты будешь ласкать меня и рисовать ужасную
картину преступления, которое я задумала, рассказывать о наказании,
полагающемся за отцеубийство, будешь упрекать меня и отговаривать от этого
чудовищного плана; чем настойчивее будут твои уговоры, тем тверже сделается
мое намерение, ведь, насколько я понимаю, сладострастный трепет предвкушения
рождается именно из этого внутреннего конфликта, из которого я должна выйти
победительницей.
— Чтобы задуманное тобою предприятие увенчалось полным успехом, —
вставила я, — надо привлечь к нему кого-то третьего, и еще: лучше, если я
буду не ласкать тебя, а, так сказать, наказывать. То есть мне придется тебя
выпороть.
— Выпороть? Ну конечно же, Жюльетта! Ты совершенно права, абсолютно
права, — обрадовалась Олимпия. — Признаться, сама я не додумалась до этого.
А кто будет третьим?
— Пригласим Раймонду и Элизу, они будут возбуждать и облизывать тебя во
время экзекуции.
— И после этого мы сразу примемся за дело?
— У тебя есть подходящие орудия и инструменты?
— Есть, конечно.
— Какие же?
— Три или четыре видов ядов, которыми, кстати, в Риме пользуются не
реже, чем, скажем, солью или мылом.
— Они достаточно сильны?
— Да нет, они скорее медленного и мягкого действия, но вполне надежны.
— Это не годится. Если ты хочешь насладиться сполна, жертва должна
страдать жестоко, ее агония должна быть ужасной.
— Это не годится. Если ты хочешь насладиться сполна, жертва должна
страдать жестоко, ее агония должна быть ужасной. В продолжение ее страданий
ты будешь мастурбировать, но как ты собираешься дойти до оргазма, если даже
не увидишь боли на отцовском лице? Вот, возьми, — я достала из секретера
небольшой пакетик с самыми сильными снадобьями мадам Дюран, — пусть это
проглотит тот, кто сотворил тебя; его мучения будут продолжаться не менее
сорока часов, на них будет страшно смотреть, и тело его буквально разорвется
на части на твоих глазах.
— Ах ты, дьявольщина! Скорее, Жюльетта, скорее помоги мне: я вот-вот
кончу от твоих слов.
Я позвонила, вошли Элиза и Раймонда, Олимпия тут же поставила их на
колени, склонилась над ними, предоставив мне свои прекрасные обнаженные
ягодицы; я взяла в руку хлыст и принялась пороть ее — вначале нежно, как бы
лаская, затем все сильнее и сильнее и в продолжение всего ритуала произнесла
приблизительно такую речь:
— Нет никакого сомнения в том, что самое ужасное на земле преступление
— отнять жизнь у человека, который дал ее тебе. За его преданность и заботу
мы оказываемся перед ним в неоплатном долгу и должны вечно благодарить его.
У нас нет более святых обязанностей, кроме как беречь и лелеять его.
Преступной следует считать саму мысль о том, чтобы тронуть хоть волосок на
его голове, и негодяй, который замышляет какие-то козни против своего
создателя, заслуживает самого сурового и скорого наказания, никакое
наказание не будет слишком жестоким за его чудовищный поступок. Прошли века,
прежде чем наши предки осознали это, и только совсем недавно приняли законы
против негодяев, которые покушаются на жизнь родителей. Злодей, способный
забыть о своем долге, заслуживает таких пыток, которые еще даже и не
придуманы, и самая жестокая мука представляется мне слишком мягким
вознаграждением за его неслыханное злодейство. И не придумано еще таких
суровых и гневных слов, чтобы бросить в лицо тому, кто настолько погряз в
варварстве, настолько попрал все свои обязанности и отказался от всех
принципов, что посмел даже подумать об уничтожении отца своего, который дал
ему высшее счастье — жить на белом свете. Пусть те же фурии Тартара выйдут
из своих подземелий, поднимутся сюда и придумают муки, достойные твоего
гнусного замысла, и я уверена, что муки эти все равно будут для тебя
недостаточны.
Я произнесла эти гневные речи, не переставая усердно работать хлыстом и
рвать на части тело блудницы, которая, обезумев от похоти, от мысли о
злодействе и от блаженства, извергалась снова и снова, почти без передышки,
в руках моих искусных служанок.
— Ты ничего не сказала о религии, — неожиданно заметила она, — а я
хочу, чтобы ты обличила мое преступление с теологической точки зрения и
особенно напомнила о том, насколько сильно оскорбит мой поступок Бога.