Франция, Англия, Испания,
северные государства, которые смотрят на вашу нацию как на льстецов и
торговцев, будут ли они спокойно сидеть и взирать, как вы становитесь их
могущественной соперницей?
— В позиции Франции мы уверены, а об остальных можно не беспокоиться.
Когда мы станем монархами в Объединенных Провинциях {Так назывались
Нидерланды.}, мы объявим войну трем соседним королевствам и, думаю, очень
скоро поставим их на колени. Воинственную нацию боятся все, и таковой мы и
станем. Достаточно одного великого человека, чтобы заставить весь мир
считаться со страной, а в моей душе есть величие, которое я унаследовала от
могущественного Фридриха. Нам надоело быть легкой добычей любого
европейского завоевателя.
— Но станут ли голландцы, которые сбросили жестокое иго испанцев,
терпеть вашу тиранию?
— Мы создадим суды, как это было при Альбе. Не существует иного
средства держать народ в узде.
— Тогда ваши подданные побегут из страны.
— Они оставят свою собственность, которая будет моей. Я только выиграю
от бегства мятежников, это упростит контроль за оставшимися. Я хочу быть не
робкой королевой над многими подданными — я желаю властвовать деспотически,
пусть даже подданных у меня будет совсем немного.
— Я верю, что вы жестоки, София, но боюсь, что ваше властолюбие
порождено только похотью {Душа любого тирана питается этим чувством, и
сколько революций было совершено только по одной этой причине! (Прим.
автора)}.
— Почти все пороки в человеческом сердце проистекают из этой страсти,
все в той или иной мере связаны склонностью к распутству. Эта наклонность,
очень жестокая у сильных натур, приводит простых смертных, блуждающих в
диком мире Природы, к тысячам тайных преступлений, а того, кто повелевает
людьми, — к тысячам выдающихся политических злодеяний.
— О, София, я вижу, куда вы клоните: ваше честолюбие — не что иное, как
желание чаще и приятнее проливать свою сперму.
— Какая разница, какое желание вызывает в человеке честолюбие; главное
— оно существует и к тому же подкреплено короной. Но знаешь, мой друг, если
ты рассуждаешь об этом, значит, ты колеблешься — колеблешься и боишься, а я
не желаю иметь никаких дел с трусом.
Однако предложение Софии всерьез захватило меня, и, предвкушая
неограниченные возможности дать выход своей врожденной жестокости, я тут же
согласился на все. София поцеловала меня, заставила еще раз дать
торжественную клятву хранить наш разговор в тайне, и мы расстались.
Я шел домой, погруженный в беспокойные мысли, а у самого порога своей
квартиры вдруг ощутил всю опасность обязательств, которые только что взял на
себя, и понял, что если я их нарушу, мне грозит ничуть не большая опасность,
чем в случае, если я выполню их; словом, я провел ночь в ужасном смятении.
У
меня один выход — бежать, решил я, и бежать следует немедленно, потому что я
создан для другой жизни. Да, София, если бы ты предложила мне обычные
преступления частного характера, я бы с радостью совершил их, ибо, имея
такого соучастника, как ты, я плевал бы на закон, ^п подвергать себя
неизвестной опасности только для того, чтобы рабски служить твоему
деспотизму, — это уж увольте! Нет, коварная женщина, на меня можешь не
рассчитывать! В любое время и с большой охотой я готов совершать
преступления ради утоления своих страстей, но не собираюсь служить чужим.
Когда ты узнаешь о моем отказе, упрекай Боршана не за малодушие, а скорее за
величие души…
В ту же самую ночь я потихоньку выбрался из города и поспешил в
ближайший к Англии порт. По дороге я почувствовал мимолетное сожаление: мне
сделалась тягостной мысль о том, что я отказался от предложения Софии,
которая давала мне политические средства для утоления моей глубокой страсти
к преступлениям. Но тут же вспомнил, что ее планы нереальны, кроме того, я
буду много счастливее, действуя ради себя самого, нежели исполняя прихоть
коронованной злодейки.
Добравшись до Лондона, я снял квартиру на Пикадилли, где на следующий
же день у меня украли все деньги до последнего пенни, которые были при мне;
это была серьезная потеря, так как еще в Гааге я разменял все кредитные
билеты. Итак, у меня остались только рекомендательные письма к нескольким
влиятельным лицам в Лондоне, поэтому приходилось рассчитывать на их помощь
до того времени, когда я получу деньги от сестры.
Судя но тому, что я слышал о лорде Берлингтоне, я решил увидеться с ним
в первую очередь. Когда он прочитал мои письма, я рассказал ему о своем
несчастье, и добрый англичанин выразил готовность оказать мне любую услугу.
Хотя Берлингтон был не очень богат, я тут же получил от него тысячу гиней,
кроме того, он и слышать не захотел о том, чтобы я остановился в другом
месте. Я принял его предложение, тем более, что успел познакомиться со всем
добропорядочным семейством и заметить в этом доме возможности отплатить
своему благодетелю черной неблагодарностью.
Прежде чем перейти к описанию мелких пакостей, которыми я занялся, я
должен рассказать вам о своих гостеприимных хозяевах.
Берлингтону, любезнейшему и умнейшему человеку, было около пятидесяти
лет; он был веселый, беззаботный, совершенно не разбиравшийся в людях,
щедрый, благородный и глупый — вот вам исчерпывающий портрет моего лорда.
Все его семейство составляли две дочери и зять. Тилсон, двадцати трех лет от
роду, женился на старшей из девушек, которая была примерно одного с ним
возраста. Они были отличной парой, какие редко встречаются в природе:
очарование, наивность, добросердечие, благородство, прекрасное воспитание —
короче, оба были живым олицетворением всех добродетелей, что утешало
Берлингтона за неприличное поведение мисс Клеонтины, младшей дочери,
восемнадцатилетнего премиленького создания.