Сладострастие — это очень требовательная штука: оно
капризно, оно воинственно и деспотично, его надо утолять, и все прочее здесь
абсолютно ничего не значит. Красота, добродетель, невинность, нежность,
несчастье — ни одно из этих свойств не может защитить предмет, который мы
желаем. Напротив, красота еще сильнее возбуждает нас, добродетель,
невинность и нежность делают предмет еще аппетитнее, несчастье влечет его в
наши сети, делает его податливым, итак, все перечисленные факторы служат
только хворостом для костра нашей страсти. Скажу больше: эти свойства
позволяют нам нарушить еще один запрет — я имею в виду разновидность
удовольствия, проистекающую из кощунства, то есть из надругательства над
предметами, которым, якобы, мы должны поклоняться. Допустим, я вижу красивую
благородную даму, которую обожествляют сотни идиотов, и вот, делая ее
мишенью для своих грязных и жестоких страстей, я испытываю двойное
удовольствие: во-первых, бросаю в жертву своей похоти некое прекрасное
существо, во-вторых, втаптываю в грязь идола и кумира черни. Думаю, нет
нужды дальше развивать эту мысль и разжевывать ее. Впрочем, не всегда под
рукой имеются подобные предметы, так как же быть тому, кто привык получать
удовольствие через насилие и желает наслаждаться каждый день? Ну что ж,
тогда придется привыкнуть к другим, пусть и не столь острым удовольствиям:
равнодушно взирать на униженных и оскорбленных, отказывать им в помощи,
использовать любую возможность низвергнуть их в полную нищету — все это в
какой-то мере служит заменой высшему удовольствию, которое, повторяю,
заключается в том, чтобы причинять боль предмету своей страсти. Созерцание
чужих несчастий является роскошным спектаклем, фундаментом для того сильного
волнения, которое мы привыкли ощущать при оскорблении красоты; когда мы
попираем несчастных, молящих нас о помощи, в нашей душе вспыхивает искра, из
нее возгорается пламя, которое порождает преступление, наконец, следует
взрыв удовольствия, и цель наша достигнута. Надеюсь, я удовлетворил ваше
любопытство и продемонстрировал весь механизм наслаждения, а теперь пора
испытать его на практике; следуя логике своих рассуждений, я бы хотел, чтобы
мучения этих юных дам были всеобъемлющими, иначе говоря, настолько сильными
и глубокими, насколько это в наших силах.
Мы встали из-за стола и, скорее из любопытства, нежели из сострадания,
осмотрели раны жертв. Не знаю почему, но в тот вечер Нуарсей больше, чем
обычно, был возбужден моим задом: он, почти не отрываясь, целовал его, играл
с ним как ребенок, поскуливая от восторга, впивался губами в задний проход и
раз двадцать кряду совершил со мной акт содомии; при этом он то и дело
неожиданно выдергивал свой член из моей пещерки и совал его в рот девочкам,
потом снова набрасывался на меня и с силой бил меня по ягодицам, словом, он
настолько увлекся, что даже не удостоил вниманием мой клитор.
Все это
чрезвычайно воспламеняло меня, и скоро мои друзья с восхищением наблюдали за
моим поведением, выходящим за все мыслимые пределы разврата. Но как могла я
удовлетворить свою похоть, имея в распоряжении троицу замученных детей и
двоих, выжатых как лимон, распутников со съежившимися членами? Я захотела
совокупиться со своими слугами прямо на глазах всех присутствующих, но
Сен-Фон, подогретый вином и дрожа от предвкушения жестокостей, возразил,
заявив, что не потерпит никакого вмешательства, правда, он добавил при этом,
что не стал бы возражать, если бы на месте лакеев оказалась парочка тигров,
и что, раз уж у нас есть свежее мясо, надо попробовать его, пока оно не
протухло. После этих слов он набросился на изящные ягодицы троих
очаровательных девочек: он щипал, кусал, царапал, рвал их на части; кровь
уже лилась рекой, когда, повернувшись к нам с измазанным кровью членом,
прилипшим к животу, он сказал с сокрушительным видом, что сегодня неудачный
день, что он никак не может придумать, как удовлетворить свое желание.
— Сегодня мне ничего не приходит в голову, — признался он. — Давайте же
все вместе придумаем что-нибудь эдакое… ну, например, чтобы эти шлюхи три
дня мучались в жуткой предсмертной агонии.
— Ага, — оживилась я, — скажем так: вы кончите, когда они будут на
волосок от смерти, а затем, когда ваш пыл спадет, пощадите их.
— Мне досадно, — покачал он головой, — очень досадно видеть, Жюльетта,
что ты так плохо меня знаешь. Как сильно ты ошибаешься, мой ангел, если
полагаешь, что мои страсти — всего лишь приправа к моей жестокости. Я хотел
бы, наподобие Ирода, простирать свои злодеяния за пределы самой жизни; я
впадаю в неистовство, когда мой член тверд, и я хладнокровно жесток после
того, как сброшу сперму. Вот взгляни сюда, Жюльетта, — продолжал злодей, —
видишь, как жажду я оргазма, поэтому сейчас мы будем по-настоящему пытать
этих сучек до тех пор, пока из меня не выйдет последняя капля, и тогда ты
увидишь, смягчусь я или нет.
— Вы очень возбуждены, Сен-Фон, — заметил Нуарсей, — и я вас понимаю.
Сперму необходимо сбросить во что бы то ни стало, и это надо сделать, не
теряя времени. Вот вам мой совет: насадим этих девиц на вертел, и, пока они
поджариваются на огне, Жюльетта будет ласкать нас и поливать эти аппетитные
кусочки мяса нашей спермой.
— О, небо! — вскричал Сен-Фон, который в это время терся членом о
кровоточащие ягодицы самой младшей и самой прелестной девочки. — Клянусь
вам, вот этой достанется больше всех.
— Правда? Какой же фокус вы для нее приготовили? — поинтересовался
Нуарсей, заново вставляя свой инструмент в мой задний проход.
— Скоро увидите, — отвечал министр.
И тут же с видом гурмана, принимающегося за любимое блюдо, приступил к
бедной девочке: один за другим сломал ей пальцы, переломал суставы рук и ног
и исколол все тело небольшим изящным стилетом.
— Мне кажется, — заметил Нуарсей, продолжая содомировать меня, — она
будет страдать еще больше, если ее проткнуть насквозь.