Мы пришли к назначенному часу и были встречены лакеем, который коротко
бросил швейцару: «Это последние, никого больше не пускать».
Позади большого дома, похожего на настоящий дворец, был сад, в самом
конце которого, в уединенном павильоне, собрались гости. Павильон был
окружен высокими густыми деревьями и напоминал собою храм, воздвигнутый в
честь бога молчания. Дворецкий молча указал нам дорогу, но провожать не
стал.
Не считая нас, собрание состояло из восьми человек. Стено и его жена, с
которыми я вас уже познакомил, поднялись приветствовать нас и представить
остальным, которых я сейчас опишу. Это были три сенатора с супругами. Самому
старшему было около пятидесяти, его звали Эрикссон; величественным видом он
напоминал государственного мужа, но было что-то неприятное в его взгляде и в
его манере говорить.
Его жену звали Фрезегунда, ей было тридцать пять лет, она отличалась
скорее красотой, нежели женственной грациозностью, в лице ее было что-то
мужское, но от этого она выглядела еще более величественной, словом, она
была тем, что обыкновенно называют красивой и роскошной женщиной. Второму
сенатору Вольфу было лет сорок, он поражал с первого взгляда необыкновенной
живостью, в том числе и в смысле ума, но в каждой черточке его лица сквозила
порочность. Амелии, его супруге, было от силы двадцать три года; очень
пикантное лицо, удивительная точеная фигурка, свежайший ротик, плутоватые
глазки, нежная кожа; при всем этом она обладала острым умом и пылким
воображением — трудно представить себе более распутное и более
обольстительное существо. Амелия покорила меня — именно покорила, иным
словом я не могу выразить свои чувства. Имя третьего сенатора было Браге, он
был моложе тридцати, стройный, худощавой, с быстрым взглядом, весь какой-то
нервный в движениях, но явно превосходил своих коллег силой, цинизмом и
жестокостью. Его жена Ульрика считалась одной из самых обворожительных
женщин в Стокгольме и одновременно одной из самых коварных и порочных, одной
из самых преданных сторонниц сенаторской партии, способной привести ее к
победе; она была на два года моложе своего супруга.
— Друзья, — начал Стено, как только закрыли на засов двери и опустили
шторы, — я уверен, что этот французский господин и его супруга достойны нас,
и предлагаю немедленно принять их в наше общество.
— Сударь, — обратился ко мне Браге тоном несколько высокомерным, —
рекомендация господина Стено вдохновляет и внушает доверие к вам, однако
будет лучше, если мы услышим ваши честные ответы на наши прямые вопросы. —
Немного помедлив, он спросил: — Каковы ваши мотивы ненависти к деспотизму
королей?
На что я, не задумываясь, ответил так:
— Зависть, ревность, честолюбие, гордыня, нежелание подчиняться и
страсть властвовать над другими {Скажи, гений стокгольмской революции, не
прошел ли ты нашу парижскую школу? (Прим.
автора)}.
Сенатор: — Думаете ли вы о благосостоянии и счастье народа?
Я: — Меня заботит только собственное благополучие.
Сенатор: — Какую роль играют страсти в ваших политических взглядах?
Я: — Самую важную и первостепенную; на мой взгляд, каждый из людей,
называемых государственными мужами, преследует и всегда преследовал только
свои собственные цели; им движет и всегда двигало только намерение как можно
полнее удовлетворить свои похотливые наклонности; все его планы, предложения
и проекты, — все, включая его законы, служит его личному счастью, ибо
благополучие народа ничуть не занимает его; все, что он ни предпринимает,
должно сделать его еще могущественнее или богаче.
Сенатор: — Насколько я понял, если бы вы были богатым или
могущественным, вы обратили бы эти преимущества в источники своих
удовольствий или своих безумств?
Я: — Признаю только одного Бога: наслаждение.
Сенатор: — А что вы думаете о религии?
Я: — Я считаю ее главным столпом тирании, механизмом, который деспот
использует для укрепления своего трона. Искры суеверия всегда были расцветом
деспотизма, посредством этих презренных оков тиран постоянно подчиняет людей
своей воле.
Сенатор. — Иными словами, вы нам советуете использовать религию?
Я: — Разумеется; если вы собираетесь царствовать, пусть Бог глаголет
вашими устами, и люди будут слушаться вас. Когда Бог будет в вашем
услужении, вы поставите их на колени, их деньги и сами их жизни сделаются
вашей собственностью. Убедите людей, что все беды, которые преследовали их
при прежнем режиме, происходят лишь от их безбожия. Заставьте их ползать и
пресмыкаться у ног пугала, которым вы размахиваете перед их носом, и они
сделаются ступеньками лестницы вашего тщеславия, вашей гордыни, вашей
похоти.
Сенатор: — А сами вы верите в Бога?
Я: — Разве есть на свете хоть один здравый умом человек, который верит
в эти басни? Разве Природа, вечно движущаяся Природа, нуждается в
первоначальном толчке? Пусть останки того первого шарлатана, который
заговорил об этой отвратительной химере, подвергаются вечным мукам за всех
несчастных, которые погибли из-за нее.
Сенатор: — Как вы относитесь к поступкам, называемым преступными?
Я: — Как к делам, на которые вдохновляет нас Природа и противиться
которым равносильно безумию; как к самому верному средству в распоряжении
государственного мужа, служащему для накопления субстанции личного счастья и
для ее сохранения; как к необходимому орудию любого правительства; наконец,
как к единственным законам Природы.
Сенатор: — Вам приходилось совершать преступления?
Я: — Не существует ни одного, которым я бы не запятнал себя и которое
бы не был готов совершить еще раз.