Ваши женщины, высокомерные
и грязные, капризные и сварливые, не имеют ни вкуса, ни стиля .и не умеют
разговаривать. В другом климате их предприимчивость, хотя и пагубная для
души, по крайней мере могла бы усовершенствовать их ум, а ваши мужчины не в
состоянии использовать даже это их достоинство; одним словом, в вашем
обществе сконцентрировано множество пороков и удручающе мало достоинств.
Однако буду справедливой и отмечу кое-что хорошее в вашем народе.
Прежде всего, в нем есть изначальная доброта; неаполитанец темпераментен,
вспыльчив и резок, но его дурное настроение мимолетно, и сердце его быстро
забывает обиды и смягчается. Почти все совершаемые здесь преступления —
скорее плоды первого безумного порыва, нежели преднамеренности, и тот факт,
что неаполитанцы прекрасно обходятся без полиции, говорит о их
незлобливости. Они любят вас, Фердинанд, так докажите, что их любовь
взаимна, принесите эту большую жертву. Кристина, королева Швеции, отказалась
от короны из любви к философии, выбросьте же и вы свой скипетр, откажитесь
от власти, которая есть зло и которая обогащает только вас. Помните, что в
нынешнем мире короли ничего не значат, а массы простых людей значат все.
Предоставьте этому народу возможность починить и заново оснастить корабль,
который далеко не уплывет, пока вы стоите у руля; сделайте из своего
королевства республику: я хорошо изучила ваших подданных и знаю, что в той
же мере, в какой этот город порождает плохих рабов, он способен дать хороших
граждан. Если вы освободите его энергию, сняв с народа цепи, вы совершите
разом два достойнейших поступка: одним тираном в Европе будет меньше и одним
великим народом больше.
Когда я закончила, Фердинанд, слушавший меня с величайшим вниманием,
спросил, все ли француженки так рассудительны в политике.
— Нет, — ответила я, — и это очень жаль; большинство лучше понимают в
рюшках и оборках, чем в государственном устройстве; они плачут, когда их
угнетают, и делаются нахальными, получив свободу. Что до меня, фривольность
— не мой порок; правда, не могу сказать того же о распутстве… Я жить без
него не могу. Но плотские наслаждения не ослепляют меня до такой степени,
чтобы я не могла рассуждать о нуждах народов. В сильных душах факел страстей
зажигают и Минерва и Венера; когда в моем сердце пылает огонь последней, я
сношаюсь не хуже вашей свояченицы {Мария-Антуанетта, королева Франции.
(Прим. автора)}; освещаемая лучами первой, я мыслю как Гоббс и Монтескье. А
вот скажите мне, так ли уж трудно управлять королевством? На мой взгляд, нет
ничего проще, чем обеспечить благосостояние народа, чтобы он не завидовал
вам; весь секрет в том, что люди перестают быть равнодушными и сторонними
наблюдателями, когда становятся счастливыми; я давно бы сделала так, будь на
то моя воля и имей я глупость взять на себя управление нацией. Но помните,
друг мой, я не от деспотизма отговариваю вас — я слишком хорошо знакома с
его прелестями, — я просто советую вам избавиться от всего, что угрожает или
мешает вашему деспотизму, и вы примете мой совет, если хотите остаться на
троне.
Но помните,
друг мой, я не от деспотизма отговариваю вас — я слишком хорошо знакома с
его прелестями, — я просто советую вам избавиться от всего, что угрожает или
мешает вашему деспотизму, и вы примете мой совет, если хотите остаться на
троне. Сделайте всякого чувствующего человека довольным, если желаете себе
покоя, ибо, когда толпа испытывает недовольство, Фердинанд, она не замедлит
испортить удовольствие и властителю.
— Каким же, интересно, образом сделать это?
— Учредите самую широкую свободу мысли, вероисповедания и поведения.
Уберите все моральные запреты: мужчина, испытывающий эрекцию, хочет
действовать так же свободно, как кот или пес. Если, как это принято во
Франции, вы покажете ему алтарь, на котором он должен излить свою похоть,
если избавите его от глупой морали, он отплатит вам добром. А все цепи,
выкованные сухими педантами и священниками, — это и ваши цепи тоже, и может
статься, что вы пойдете в них на виселицу, так как ваши прежние жертвы могут
отомстить вам {Следует напомнить, что никогда не было так много полицейских
запретов и законов касательно морали, как в последние годы царствования
Карла I и Людовика XVI. (Прим. автора)}.
— Выходит, по вашему мнению, правитель не должен иметь никаких
моральных устоев?
— Никаких, кроме тех, что идут от Природы. Человеческое существо
непременно будет несчастным, если вы заставите его подчиняться иным законам.
Тот, кто пострадал от обиды, должен иметь свободу самому получить
удовлетворение, и он сделает это лучше всякого закона, ибо на карту
поставлен его собственный интерес; кроме того, ваших законов легко избежать,
но редко уходит от возмездия тот, кому мстит обиженный.
— По правде говоря, все это не по мне, — со вздохом признался
венценосный простак. — Я вкушаю плотские наслаждения, я ем макароны,
приготовленные плохими поварами, я строю дома без всяких архитекторов. Я
собираю старинные медальоны без советов антикваров, играю в бильярд не лучше
лакея, муштрую своих кадетов как простой фельдфебель; но я не рассуждаю о
политике, религии, этике или государственном устройстве, так как ничего в
них не понимаю.
— Но как же живет ваше королевство?
— О, оно живет само по себе. Неужели вы считаете, что король должен
быть непременно мудрецом?
— Разумеется, нет, и вы тому доказательство, — ответила я. — Но это
меня не убеждает в том, что властитель людей может обойтись без разума и
философии; я уверена, что без этих качеств монарх в один прекрасный день
увидит, что его подданные взялись за оружие и восстали против своего глупого
господина. И это случится очень скоро, если только вы не приложите все силы,
чтобы не допустить этого.
— У меня, между прочим, есть и пушки, и крепости.
— А кто стоит за ними?
— Мой народ.