Остановившись шагах в двадцати от того
места, где творился этот ужасный спектакль, за невысоким пригорком, который
скрывал нас от толпы зевак, я снова бросилась в объятия девушки,
возбужденной не меньше меня: мы сосали друг другу влагалище при свете
смертоносного огня, причиной которого была моя жестокость, мы испытывали
оргазм под музыку отчаянных воплей — воплей горя и ужаса, которые причинила
я, и в те минуты не было женщины счастливее меня.
Наконец, мы поднялись на ноги и подошли поближе, чтобы лучше видеть
панораму разрушений и насладиться всеми подробностями. Однако вы не
представляете себе мое отчаяние, когда, пересчитав мертвые тела, я увидела,
что два члена семьи ускользнули от меня. Я всматривалась в обугленные трупы
и узнавала их всех: эти люди только сегодня утром были еще живы, и вот
теперь, несколько часов спустя, они валяются здесь мертвые, убитые моей
рукой. Зачем я это сделала? Просто так, ради развлечения. Ради того, чтобы
сбросить сперму. Так вот что такое убийство! Беспорядок, внесенный в кусочек
организованной материи, небольшие изменения в ее составе, комбинация
разрушенных и разложившихся молекул, брошенных обратно в вечный тигель
Природы, которая, употребив те же самые материалы, отольет их в нечто такое,
что в один прекрасный день вновь появится на свет только в несколько иной
форме; и вот это люди называют убийством? Я хочу спросить вас со всей
серьезностью: что в убийстве плохого? Вот эта женщина или этот ребенок —
неужели в глазах Природы они значат больше, чем, скажем, домашняя муха или
таракан? Когда я лишаю жизни одного, я тем самым даю жизнь другому — так как
это может оскорбить Природу?
Этот маленький бунт разума против сердца стал толчком, который привел в
быстрое движение электрические частицы в моих нервах, и пальцы Эльвиры,
коснувшись моего истекающего соком влагалища, вновь увлажнились. Признаться,
я не представляю, что бы я делала, не будь рядом служанки. Не исключено, что
одержимая поистине карибской жестокостью и кровожадностью, я бросилась бы на
свои жертвы и стала бы пожирать их мясо; они так соблазнительно лежали на
земле — семь маленьких трупиков вместе с матерью, только двое — отец и один
ребенок — спаслись в пожаре; я, не отрываясь, смотрела на них, я мысленно
ощущала их тела, гладила их и повторяла про себя: «Это сделала я. Я!» Эти
убийства замыслила я сама, и я же их осуществила, это — дело моих рук, мое
творение. И я снова испытала оргазм.
От дома не осталось ничего: трудно было предположить, что здесь
когда-то стояло жилище, в котором обитали живые человеческие существа.
А теперь скажите, друзья мои, как по-вашему отнеслась Клервиль к Моему
подвигу? Она выслушала мой рассказ в холодном молчании, небрежно приподняв
брови, а потом заявила, что похвастать мне, в сущности, нечем; более того,
сказала она, я действовала скорее как трус, чем как настоящий злодей.
— В исполнении твоего замысла я заметила несколько серьезных ошибок, —
сказала она, и я приведу вам ее аргументы, поскольку они еще полнее
раскрывают характер этой необыкновенной женщины.
— Во-первых, ты действовала
небрежно и неаккуратно: случись кому-нибудь увидеть тебя, твои изысканные
манеры и роскошные наряды, в данном случае предательские, немедленно
приклеили бы внимание. Поэтому впредь не будь столь легкомысленной. Пыл и
страсть — все это я понимаю и ценю, но их надо скрывать, а наружно ты должна
быть безмятежной и холодной. Держи свою похоть в себе — от этого возрастет
внутреннее давление, которое поднимет температуру твоих чувств.
— Во-вторых, твоему замыслу самым прискорбным образом недостает размаха
и величия, поэтому я вынуждена оценить его весьма скромно; ты должна
признать, что имея под боком довольно крупное селение — целый город, — да
еще семь или восемь деревень поблизости, ты проявила ненужную скромность,
обратив свое внимание на отдельный домик, жалкую хижину, которая стояла
уединенно, в стороне от других… Мне думается, ты сделала это из боязни,
что пламя может распространиться и достичь твоего прелестного поместья,
словом, для меня очевидна твоя нервозность. Ты испортила себе удовольствие,
а удовольствие, доставляемое злодейством, не терпит ограничений; я знаю по
собственному опыту: там, где скована свобода воображения, где занесенную
руку останавливает сомнение или простое размышление, экстаз не может быть
настоящим, ибо за действием в таком случае всегда следует сожаление: я могла
бы сделать гораздо больше, но не сделала. А жало добродетели порождает
сожаления, которые еще хуже и еще горше, чем те, что вызваны самим
преступлением: если человеку, который идет дорогой добродетели, случится
сделать что-нибудь дурное, он всегда утешится мыслью, что множество добрых
дел сотрет с него пятно случайного бесчестья, и совесть его будет спокойна.
Но не все так просто для того, кто следует путем порока: упущенную
возможность простить себе невозможно, так как заменить ее нечем, и
добродетель никогда не придет ему на помощь, а намерение совершить
что-нибудь еще более ужасное только возбуждает аппетит к злодейству, но не
утешает за то, что он лишил себя удовольствия.
— Хочу добавить, — продолжала Клервиль, — что даже на поверхностный
взгляд в твоем плане видна еще одна большая ошибка: на твоем месте я бы
уничтожила этого Дегранжа. Нет ничего проще, чем обвинить его в поджоге,
тогда его непременно сожгли бы заживо на позорном костре; вот этого я бы ни
за что не упустила. Ведь тебе известно, что если в доме жильца-арендатора
случается пожар, а этот крестьянин — один из твоих арендаторов, ты имеешь
право пожаловаться властям и обвинить его в намеренном поджоге. Может быть,
этот субъект хотел избавиться от жены или от детей, а потом сбежал и
отправился бродяжничать? Когда он выскакивал из дома, его следовало
арестовать, затем быстренько найти свидетелей, скажем, ту же Эльвиру,
которая подтвердила бы, что в то утро она видела, как обвиняемый возился с
сеном на чердаке, и что вид у него был очень подозрительный; все остальное
сделали бы судьи, и через неделю ты любовалась бы сладострастным зрелищем,
как твоего Дегранжа сжигают живьем у твоих ворот.