Еще раз послушай меня, Жюльетта: будь глуха к воплям горя и нищеты.
Если хлеб несчастного пропитан его слезами, если рабский труд дает ему самую
малость, чтобы только свести концы с концами и не дать семье умереть от
истощения, если налоги, которые он должен платить, забирают львиную долю из
того, что он заработал, если его раздетые, разутые, неграмотные дети
вынуждены бродить в поисках хоть какой-то пищи, за которую надо сражаться с
дикими зверями, если в груди его жены, истощенной от непосильных трудов,
иссушенной постоянной нищетой, нет молока для их первенца, чтобы он вырос
крепким и не попал в пасть волку, если, сгорбившись от груза лет, болезней и
горестей, он ничего не видит впереди, кроме смертного приговора, к которому
неудержимо несет его рок, и если за всю свою жизнь он ни разу не видел ни
одной звезды, которая ярко и безмятежно сияла бы над его опущенной головой,
— тем хуже для него. И черт возьми! — в этом нет ничего необычного, ничего
неестественного, ничего такого, что не соответствовало бы порядку и закону
нашей великой праматери, которая руководит нами, и если ты кого-то считаешь
несчастным, так это лишь потому, что сравниваешь его долю со своей, а в
сущности он таковым себя не считает. Если же у него появляется чувство
обездоленности, он глубоко ошибается, потому что также на какой-то момент
сравнивает свою участь с твоей, но как только заползет в свою нору и
окажется в компании себе подобных, его нытью придет конец. Неужели ему
жилось хоть чуточку лучше при феодальных порядках, когда с ним обращались
как со скотом, приручали и били как домашнее животное, продавали как навоз,
в котором он всю жизнь копался? Вместо того, чтобы горевать о его
страданиях, облегчать их и даже взваливать его ношу на свой горб из смешного
чувства сострадания, не лучше ли взглянуть на беднягу как на предмет,
который Природа замыслила для нашего удовольствия, для того, чтобы мы
использовали его как нам вздумается. И не надо вытирать ему слезы и сопли,
дорогая моя! Ты должна удвоить его страдания, если тебе это нравится, если
это забавляет тебя, и зарубить себе на носу, что есть человеческие существа,
которых Природа бросает под косу наших страстей, так что тебе дано собирать
добрый урожай, Жюльетта, ибо щедра праматерь наша! Уподобись пауку, плети
свою паутину и пожирай без всякой жалости все, что ее мудрая рука посылает в
твои сети. — Милый мой, милый! — простонала я, сжав Нуарсея в объятиях. —
Сколь многим я обязана вам, человеку, который развеял миазмы невежества,
затуманившие мою голову в детстве. Ваши мудрые уроки — то же самое для моей
души, что живительная влага для иссушенного солнцем растения. О, свет моих
очей! Отныне я буду видеть и воспринимать этот мир только вашими глазами и
вашим умом, однако, раздавив мой страх перед опасностью, вы разожгли во мне
пылкое желание окунуться в злодейство. Будете ли вы моим проводником в этом
восхитительном путешествии? Будете ли освещать лампой философии мой путь?
Или покинете меня, бросите на произвол судьбы? Тогда, ступив на столь
опасную тропу и вооружившись мудрыми принципами, которые я, благодаря вам,
научилась ценить, поверив этим рискованным максимам, оказавшись одна в
прекрасной стране роз, я буду срывать только тернии без вашей защиты и
вашего совета.
Как же я…
— Жюльетта, — остановил меня Нуарсей, — эти слова свидетельствуют о
твоей слабости и обнаруживают твою чувствительность. Поверь мне, дитя мое,
ты должна быть сильной и твердой, раз решилась выбрать порок. Ты никогда не
будешь жертвой моих страстей, но я не могу обещать тебе вечное
покровительство: надо научиться жить самостоятельно и полагаться на свои
собственные средства, если ты собираешься пойти этой дорогой; надо, без
посторонней помощи, найти в себе силы избежать ловушек, щедро разбросанных
на пути, надо заранее предвидеть их и знать, что делать в случае неудачи и
как встретить лицом к лицу самую страшную катастрофу, если она неминуема; но
не бойся, Жюльетта, тебя не ждет ничего хуже виселицы; и в сущности это не
так уж и страшно. Все мы должны когда-нибудь умереть, так какая разница,
случится это на эшафоте или в постели? Скажу тебе откровенно, Жюльетта,
смертная казнь — секундное дело — пугает меня бесконечно меньше, нежели
смерть, которую почему-то называют тихой и мирной, но которая сопровождается
неприятными обстоятельствами. Говорят, позорно умереть на виселице. По-моему
— нисколько, но даже если бы это было так, я бы поставил позор на последнее
место среди прочих сопутствующих факторов. Поэтому, милая моя, успокойся и
лети дальше на своих собственных крыльях. Это всегда надежнее.
— Отныне, Нуарсей, я уже не смогу, чем бы это мне ни грозило,
отказаться от ваших принципов. На земле нет ни одного человека, ради
которого я смогла бы сойти с избранного пути.
— Я верю тебе, но давай продолжим наш разговор относительно того, что
преступлений не существует. Я хочу привести несколько примеров в поддержку
моего тезиса, так как это самый надежный способ убедить тебя. Давай
посмотрим, как обстоят дела в нашем мире и что называют люди преступлением,
а что добродетелью.
У нас считается немыслимым соблазнить сестру жены, а дикари в бухте
Гудзона делают это каждый день, если предоставляется возможность. Кстати,
Иаков был женат на сестрах: Рахили и Лии.
Нам не приходит в голову совокупляться со своими детьми, даже если под
рукой нет никого другого, а вот в Персии такие амурные приключения в порядке
вещей, то же самое происходит на трех четвертях азиатского континента. Лот
спал с двумя своими дочерьми и обеим сделал ребенка.
Мы считаем самым позорным делом продавать своих жен, а в Тартарии, в
Лапландии и Америке это — знак гостеприимства: там почитается за честь
уложить свою жену в постель гостя; иллирийцы собирают жен в кучу для
разврата и, наблюдая за происходящим, заставляют их сношаться с любым, кто
им понравится.
Мы полагаем крайним бесстыдством обнажаться на виду у других, но почти
все южные народы преспокойно расхаживают без одежд; в таком же виде отмечали
праздники в честь Приапа {Сын Бахуса и Венеры (мифол.).} и Бахуса. Ликург
особым законом постановил, чтобы девушки приходили в общественные театры
голыми.