Я сам подал ему роковой напиток, действие которого мы увидели
только полчаса спустя, и все это время мы вдвоем жестоко истязали жертву;
когда началась агония — а она была ужасающей, — мы остановились, и целых
десять минут перед нашими жадно блестевшими глазами происходили жуткие
конвульсии, а Екатерина неистово мастурбировала в продолжение всего
спектакля. Потом каждого из оставшихся юношей крепко привязывали к ее телу,
она щекотала и ласкала его в то время, как палачи, подставив мне свои
задницы, кромсали несчастного как котлету, а он судорожно дергался,
извивался и испускал душераздирающие вопли, покрывая своей кровью белое
царицыно тело. Обе девушки, которых я оставил себе на закуску, погибли в не
менее страшных мучениях, чем юноши, и я, не хвастаясь, скажу, что придумал
пытку, которая не пришла бы в голову и самой императрице. Я широко раскрыл
влагалище одной из них и воткнул в нежные стенки несколько десятков
крошечных булавок с гладкими плоскими головками, потом совокупился с нею.
Каждый толчок моего органа загонял булавки все глубже и исторгал из бедняжки
истошный крик; Екатерина призналась, что она никогда не видела столь
возбуждающего зрелища.
Трупы вынесли, и мы с царицей сели за маленький стол, где был
сервирован приватный ужин на двоих. Оба мы были обнажены, и моя собеседница
в самых восторженных выражениях отозвалась о необыкновенной твердости моего
члена и моих принципов и предсказала мне блестящее будущее при ее дворе
после того, как я расправлюсь с ее отпрыском. Тут же за столом она вручила
мне яд и взяла с меня обещание применить его не далее, чем завтра. Я еще два
раза прочистил зад Екатерине Великой, на чем мы и расстались.
Еще прежде я успел познакомиться с юным принцем; Екатерина намеренно
поощряла наши отношения, она даже пожелала, чтобы я развлекался в обществе
юноши и возбуждал ее мерзкую похоть, передавая ей подробности сладострастных
утех человека, которого ее порочность обрекла на смерть. Мы не раз
встречались с ним наедине, а однажды царица, спрятавшись, своими глазами
наблюдала, как мы предаемся содомии. Словом, эта связь облегчала наш план.
Однажды утром царевич, как было уговорено накануне, пришел ко мне на
завтрак. И мы решили воспользоваться благоприятным моментом и нанести удар.
Однако никто из нас не знал, что юноша давно подозревал свою мать в том, что
рано или поздно она совершит покушение на его жизнь, и взял себе за правило
принимать противоядие, когда обедал в чужом доме. Таким образом, наш
коварный замысел рухнул, и деспотичная Екатерина немедленно обвинила меня в
отсутствии должной решимости и приказала взять под арест, как только на
следующее утро я появился во дворце. Вам известно, что местом пребывания
всех политических противников этой жестокой женщины служила Сибирь, куда
меня и отправили под конвоем, предварительно конфисковав все мое состояние,
вплоть до личных вещей.
В том жутком и морозном краю я ежемесячно должен был
добывать и сдавать властям по дюжине звериных шкур, а если мне это не
удавалось, меня секли до бесчувствия. Сибирь стала для меня суровой школой,
где такое наказание превратилось в нечто вроде телесной потребности, которая
постепенно сделалась настолько сильной, что ради своего здоровья мне
приходилось просить аборигенов, чтобы они пороли меня каждый день {Эта
привычка настолько въедлива, что ее приверженцы не могут обходиться без
порки, иначе это может самым пагубным образом отразиться на их здоровье и
даже жизни. Обычно в определенное время они испытывают сильнейший зуд,
единственное средство от которого — хорошая порка. Об этом пишет аббат Буало
в своей «Истории флагеллянтов», а также Мерсье де Компьень. (Прим. автора)}.
Приехав под конвоем в те удаленные места, я получил деревянную хижину,
принадлежавшую человеку, который незадолго до того умер после
пятнадцатилетней ссылки. Она была разделена на три комнатки, свет проникал
через окошки, затянутые промасленной бумагой. Она была построена из сосновых
бревен, пол представлял собой толстый слой рыбьей чешуи, которая сверкала,
как отполированная слоновая кость. Особенно живописное зрелище представляла
собой крыша из густых зеленых веток. В целях защиты от диких зверей двор был
окружен глубоким рвом и частоколом из толстых столбов, усиленных
горизонтальными рейками; верхние концы столбов были остро затесаны и
напоминали собой воткнутые в землю мощные копья, поэтому, когда ворота были
заперты, обитатели чувствовали себя словно в маленькой крепости. Осматривая
хижину, я обнаружил припасы прежнего хозяина: кусочки высушенного хлеба,
подсохшее соленое мясо северного оленя, несколько глиняных кувшинов с
крепкими напитками и больше ничего. Таким было безрадостное жилище, куда я
каждый день возвращался после тяжелых скитаний по лесу в поисках пушного
зверя, чтобы в одиночестве пожаловаться самому себе на несправедливость
монархов и жестокость фортуны. Почти десять лет я провел в этом ужасном
заточении, не видя никого, кроме нескольких товарищей по несчастью, живших
поблизости.
Один из них, венгерского происхождения, в высшей степени беспринципный
человек, по имени Терговиц, показался мне единственным соседом, с которым у
меня было что-то общее. По крайней мере у него был рациональный подход к
преступлению — остальные смотрели на него так же, как дикие звери, на
которых мы охотились в глубоких сибирских лесах. Терговиц единственный,
вместо того, чтобы молить о снисхождении Бога, которого обыкновенно считают
причиной человеческих несчастий, ограничивался тем, что ежедневно проклинал
Творца; хотя под солнцем не существовало преступлений, в которых он не был
бы виновен, в его твердокаменной душе не оставалось места для сожалений;
если он и жалел о чем-то, вернее, если о чем-то ему и.