Так я с корнем вырвала жалкий росток
добродетели, брошенный родным отцом в неблагодатную почву.
— Я только что узнала адрес одной необыкновенной женщины, — призналась
мне однажды Клервиль. — Мы должны навестить ее; она — гадалка и, кроме того,
готовит всевозможные яды на продажу.
— Она дает рецепты своих зелий? — заинтересовалась я.
— За пятьдесят луидоров.
— Как вы думаете, они надежны?
— Если хочешь, она испытает их в твоем присутствии.
— Тогда непременно надо побывать у нее. Мне давно не дает покоя мысль
отравить кого-нибудь.
— Я прекрасно понимаю тебя, моя прелесть, ведь так приятно сознавать,
что в твоих руках трепещет чья-то жизнь.
— Тем более, приятно положить конец этой жизни посредством яда, — с
воодушевлением подхватила я. — Я уже предвкушаю это наслаждение; дотроньтесь
до моей вагины, Клервиль, и вы увидите, что со мной происходит.
Клервиль, не заставив просить себя дважды, сунула руку мне под юбку.
— Ого, так оно и есть! Иногда, милая моя, я завидую твоему воображению.
Но послушай, Жюльетта, — неожиданно нахмурилась она, — ты, кажется,
говорила, что- Сен-Фон дал тебе целую шкатулку ядов?
Я кивнула.
— Ну и где же она?
— Там уже ничего не осталось, и я не смею попросить еще.
— Ты хочешь сказать, что использовала их?
— Все до капли.
— По заданию министра?
— Да, треть была использована по его усмотрению, остальные пошли на мои
прихоти.
— Наверное, для мщения?
— Некоторые для мщения. Другие для удовольствия.
— О, прелесть ты моя!
— Да, Клервиль, я даже боюсь сознаться во всех ужасах, которые
совершила посредством яда… Боюсь, что вам не понять ту радость, которую я
испытывала при этом. Я брала с собой коробочку с отравленным миндалем,
переодевалась и бродила по общественным садам, по бульварам, заходила в
публичные дома; я раздавала свои смертельные сладости всем встречным.
Разумеется, и детям также — им в первую очередь. Потом я возвращалась туда,
чтобы убедиться в результатах. Когда я видела гроб у дверей человека, с
которым накануне сыграла свою злую шутку, щеки мои вспыхивали от радости,
кровь сильнее бежала по жилам, голова кружилась… Чтобы не упасть, мне
приходилось прислоняться к стене или фонарному столбу, а Природа, которая,
несомненно, для каких-то своих целей сделала меня непохожей на остальных,
вознаграждала мой поступок невыразимым словами пароксизмом блаженства… Так
она благодарила свое любимое дитя за то, что я совершила поступок, который
идиоты считают ее оскорблением.
— Это вполне естественно, дорогая, — заметила Клервиль. — Ведь
принципы, которыми питали твою душу и Сен-Фон, и Нуарсей, да и я сама,
абсолютным образом выражают намерения Природы; поэтому нет ничего
удивительного в том, что ты дошла до таких высот порока, что получаешь от
этого не меньшее удовольствие, чем если бы собственноручно пытала жертву,
только в твоем случае это удовольствие намного изысканнее.
.. Так
она благодарила свое любимое дитя за то, что я совершила поступок, который
идиоты считают ее оскорблением.
— Это вполне естественно, дорогая, — заметила Клервиль. — Ведь
принципы, которыми питали твою душу и Сен-Фон, и Нуарсей, да и я сама,
абсолютным образом выражают намерения Природы; поэтому нет ничего
удивительного в том, что ты дошла до таких высот порока, что получаешь от
этого не меньшее удовольствие, чем если бы собственноручно пытала жертву,
только в твоем случае это удовольствие намного изысканнее. Когда мы
обнаруживаем, что зрелище чужих страданий вызывает необыкновенный подъем и
волнение в нашей нервной системе, что это волнение неизбежно вызывает
похоть, тогда все возможные способы причинять боль становятся для нас
средством испытать наслаждение, и, начав с довольно невинных проказ, мы
вскоре доходим до чудовищных злодейств. Нами движут одинаковые причины,
только приходим мы к этому разными путями: Природа, или, скорее,
пресыщенность, требует, чтобы происходил постепенный, но неуклонный
прогресс: ты начинаешь с булавки, которую вонзаешь в чужое тело, и в конце
концов берешь в руки кинжал. А в яде, помимо того, есть коварство, которое
таит в себе еще большую привлекательность. Ну что ж, надо признать, что ты
превзошла своих учителей, Жюльетта; быть может, мое воображение богаче, чем
твое, но боюсь, что я совершила меньше, чем могла бы…
— Чем же богаче ваше воображение? — прервала я свою подругу.
— Я бы хотела, — серьезно отвечала Клервиль, ничуть не рассердившись, —
придумать такое преступление, последствия которого, даже после того, как я
совершу его, длились бы вечно, чтобы покуда я жива, в любой час дня и ночи,
я служила бы непрекращающейся причиной чьего-то страдания, чтобы это
страдание могло шириться и расти, охватить весь мир, превратиться в
гигантскую катастрофу, чтобы даже после своей смерти я продолжала
существовать в нескончаемом и всеобъемлющем зле и пороке…
— Для осуществления ваших желаний, милая вы моя, лучше всего подойдет
то, что можно назвать моральным убийством или просто растлением, через
посредство советов, книг или личных примеров. Мы с Бельмором недавно
обсуждали этот вопрос, и он набросал кое-какие расчеты, которые показывают,
как быстро распространяется эта эпидемия и какое сладострастное ощущение она
может вызвать, так как — и мы с вами прекрасно это знаем, — степень
злодейства прямо зависит от его последствий.
И мадам де Лорсанж показала слушателям лист бумаги, который оставил ей
Бельмор несколько лет назад. Там было написано следующее: «Посвятив себя
пороку, один распутник без труда, в течение одного года, может развратить
три сотни детей; в продолжение тридцати лет он развратит девять тысяч.