Там уже нет той вредоносной атмосферы, от которой
в далеком прошлом бывало замертво падали в озеро птицы, пролетавшие над ним;
состав воды также совершенно изменился, и сегодня это — совершенно здоровое
место, одно из самых благоприятных для философского ума. Там Эней приносил
жертвы богам подземного мира, прежде чем отправиться в путь по мрачным
тропам, который предначертала ему прорицательница. Слева от озера находится
гроб этой Сивиллы, и попасть туда не трудно. Это — пещера метров пятьдесят в
длину, три в ширину и чуть меньше в высоту. Осмотрите внимательно это место,
стряхните с себя романтические бредни, которыми напичкали нас поэты и
историки, и вы без труда поймете, что эта прорицательница была не чем иным,
как сводней, а ее логово служило публичным домом. Повторяю, это становится
ясно из осмотра помещения, и если при этом вы вспомните Петрония, а не
Вергилия, вы не сможете выйти оттуда с другим убеждением.
На противоположном берегу, рядом с тем местом, где стоял храм Плутона,
росли апельсиновые деревья, которые делали этот уголок очень живописным. Мы
посетили эти развалины, сорвали несколько апельсинов и пошли назад в
Поццуоли по Аппиевой дороге, по обеим сторонам которой поныне сохранились
могилы. Мы не могли сдержать- удивления перед странным почтением римлян к
мертвым. Мы сели возле могилы Фаустины, и Олимпия поделилась с нами
следующими соображениями:
— Я никогда не могла понять двух вещей, — так начала наша
очаровательная мудрая спутница, — их уважения к мертвецам и уважения к
желаниям мертвецов. Разумеется, оба эти предрассудка связаны с человеческими
понятиями о бессмертии души; будь люди убежденными материалистами, будь они
абсолютно убеждены, что человек — всего лишь амальгама простых материальных
элементов, что смерть означает их полное разложение, тогда уважение к
кусочкам разложившейся материи показалось бы настолько осязаемой глупостью,
что люди перестали бы думать об этом. Однако наша гордость отказывается
признать этот факт, и мы предпочитаем верить, что душа покойного кружит над
его телом и ждет от живых внимания к своему отвергнутому хозяину; мы боимся
оскорбить эти тени и, сами того не сознавая, впадаем еще в худшую
нечестивость и полнейший абсурд. Не лучше ли сказать себе: когда мы умираем,
от нас совершенно ничего не остается, и на земле мы оставляем только свои
экскременты, которые когда-то сбросили под деревом, когда были живы. Тогда
только мы поймем, что у нас нет никаких обязательств перед трупом, что
единственное, чего он заслуживает и что необходимо сделать, скорее ради нас
самих, а не ради него, — это похоронить или сжечь мертвое тело или бросить
его зверям-падальщикам. А все эти почести, усыпальницы, моления и памятники
предназначены вовсе не для него, все они — дань, которую глупость платит
тщеславию, дань, которую напрочь отрицает философия. Мои слова противоречат
всем религиозным верованиям, как древним, так и нынешним, и, разумеется, не
вас надо убеждать, что нет ничего абсурднее религии, что все религии
опираются на идиотские догмы о вечной неразрушимости души и о существовании
Бога.
Мои слова противоречат
всем религиозным верованиям, как древним, так и нынешним, и, разумеется, не
вас надо убеждать, что нет ничего абсурднее религии, что все религии
опираются на идиотские догмы о вечной неразрушимости души и о существовании
Бога. Нет ни одной глупости, которую бы религия в разные времена не
возводила в объект почитания, и вам известно не хуже меня, дорогие мои
подруги, что в первую очередь из жизни человека следует выбросить, как
ненужные и вредные, любые религиозные верования.
— Я совершенно согласна с тобой, — сказала Клервиль, — и в то же время
хочу добавить, хотя это может показаться вам невероятным, что есть
распутники, которые обосновывают свои страсти именно такими верованиями. Я
знала в Париже одного человека, который платил золотом за тело только что
похороненного подростка — неважно, мальчика или девочки, — умершего
насильственной смертью; труп доставляли к нему домой, и он вытворял
всевозможные ужасы над этим не успевшим разложиться телом.
— Давно известно, — заметила я, — что свежий труп может доставить
поистине неизъяснимое удовольствие; мужчины особенно ценят судорожные сжатия
мертвого ануса.
— Действительно, — добавила Клервиль, — в этом есть нечестивость,
которая подхлестывает воображение, и я обязательно испробовала бы это, если
бы была мужчиной.
— Такая прихоть, по-моему, приводит в конце концов к убийству, —
сказала я, — так как, найдя в трупе весьма пикантный предмет удовольствия,
человек вплотную подходит к поступку, который позволит ему разнообразить
свои развлечения.
— Возможно, — кивнула Клервиль, — но пусть этот вопрос нас не волнует.
Если убийство — большое удовольствие, вы согласитесь, что оно никак не может
быть большим злодеянием.
Между тем солнце уже клонилось к западу, и мы поспешили в Поццуоли,
избрав обратный путь мимо развалин виллы Цицерона.
Вернулись мы поздно, но толпа оборванцев по-прежнему ожидала нас у
дверей. Рафаэль объяснил нам, что поскольку распространился слух о том, чю
мы приветливы с мужчинами, почти все живущие по соседству явились предложить
свои услуги.
— Вам нечего бояться, — прибавил наш проводник, — это приличные люди;
они знают, что вы хорошо платите, и они так же хорошо будут сношать вас. У
нас в стране просто смотрят на такие вещи, и вы не первые путешественницы,
которые испытали крепость наших мышц.
— День сегодня был не особенно насыщенный, — заметила Клервиль, — да и
негоже нам отвергать услужливых и приятных людей. Я всегда считала, что
лишние физические упражнения лучше расслабляют тело, нежели пассивный отдых,
посему предлагаю заняться трудами Венеры и забыть о заботах Аполлона…
Но к тому времени мы удовлетворили все потребности Природы и,
насытившись распутством, могли окунуться только в самые глубины мерзких
излишеств.