— Жюльетта, — сказала она, — не удивляйся моим словам: этот монах
доставил мне большое удовольствие, настолько сильное, что я начинаю
подумывать о его смерти…
— Что я слышу! Не успела высохнуть его сперма, а вы уже замышляете
смертоубийство!
— Презрение и ненависть к мужчинам после того, как они меня
удовлетворили, находятся в прямой зависимости от полученного мною
удовольствия, а я, признаться, давно не кончала с таким восторгом.
Следовательно, он должен умереть. У меня есть две возможности: поссорить его
с настоятелем, для чего достаточно лишь намекнуть старику на то, что очень
рискованно с его стороны держать при себе такого типа, как Клод, который
может разболтать тайны монастыря любому встречному и поперечному. Но в этом
случае он будет навсегда для меня потерян, а ведь я имею кое-какие виды на
его божественный инструмент…
— Я вас что-то не совсем понимаю: то вы приговариваете его к смерти, то
мечтаете о его члене.
— Не вижу здесь никакого противоречия: давай пригласим его в твое
поместье, а об остальном можешь не беспокоиться… Разве могу я забыть эту
колотушку, что болтается у него между ног!
Она отказалась объяснить свой план, и в ожидании монаха мы решили
осмотреть его жилище.
Мы обнаружили много непристойных гравюр и литературы скабрезного
содержания: во-первых, это был «Привратник из Шартре» {Иногда клеветники
приписывают это произведение перу Ретифа де ля Бретрна. (Прим. автора)} —
произведение скорее похабное, нежели навеянное духом истинного либертинажа;
если верить слухам, автор отрекся от него на смертном одре. Это я считаю
глупостью несусветной: человек, способный в какой-то момент раскаяться в
том, что он сказал или написал когда-то раньше, есть не что иное, как
круглый идиот, от которого в памяти потомства не должно остаться даже имени.
Второй книгой была «Дамская академия» — хорошо задуманная, но дурно
исполненная вещь, написанная, без сомнения, человеком с трусливым сердцем,
который, очевидно, чувствовал истину, но побоялся высказать ее; кроме того,
эта книга напичкана сверх всякой меры нудными разговорами.
Еще мы нашли «Воспитание Лауры» — также совершенно неудачное
произведение из-за того, что на каждой странице встречаются пустые, не
относящиеся к делу рассуждения. Если бы автор вывел прямо на сцену убийцу
своей жены, вместо того, чтобы держать его где-то на задворках, и
вразумительно рассказал бы об инцесте, на который он намекает, но не идет
дальше этих намеков, если бы он увеличил количество эпизодов разврата,
показал бы воочию те жестокие утехи, о которых упоминает вскользь, как будто
стыдясь этого, в своем предисловии, тогда эта книга, написанная с
несомненным талантом и с удивительной силой воображения, стала бы настоящим
маленьким шедевром; но, увы, автор оказался трусом, а трусы всегда приводят
меня в отчаяние и выводят из терпения — уж лучше бы они предлагали читателю
только голые мысли и идеи и не пытались разжевывать их.
Мы нашли также «Терезу-философа» — прелестную вещицу, вышедшую из-под
пера маркиза д’Аржанса {Гравюры к ней сделал знаменитый Кайлюс (Caylus).
(Прим. автора)}, единственного автора, владеющего секретами этого жанра,
хотя он и не реализовал свои возможности в полной мере; зато он стал
единственным, кто достиг хороших результатов в изображении похоти и
богохульства. И эти результаты, представленные на скорую руку на суд публики
в той форме, в какой это задумал автор, дают нам представление о том, что
такое бессмертная книга.
Все остальные найденные нами книжонки являли собой образчики тех
удручающих и куцых памфлетов, какие встречаются в дешевых тавернах или
публичных домах и обнаруживают скудость ума сочинителей — балаганных шутов,
подстегиваемых голодом и ведомых шершавой рукой дешевой музы бурлеска.
Похоть — дитя роскоши, изобилия и превосходства, и рассуждать о ней могут
лишь люди, имеющие определенные для этого условия, те, к кому Природа
благоволила с самого рождения, кто обладает богатством, позволявшим им
испытать те самые ощущения, которые они описывают в своих непристойных
произведениях. Как красноречиво свидетельствуют некоторые беспомощные
попытки, сопровождаемые слабостью выражения, такой опыт абсолютно недоступен
мелким личностям, наводняющим страну своими писульками, о которых я веду
речь, и я, не колеблясь, включила бы в их число Мирабо, ибо он, натужно
пытаясь сделаться значительным хоть в чем-то, притворялся распутником и, в
конце концов, так ничем и не стал за всю свою жизнь {Ничем, даже
законодателем. Убедительнейшим доказательством непонимания и глупости, с
какими во Франции судили о 1789 годе, является смешной энтузиазм, отличавший
этого ничтожного шпиона-монархиста. А кем нынче считают эту недостойную и в
высшей степени неумную личность? Ее считают подлецом, предателем и
мошенником. (Прим. автора)}.
Продолжая рыться в вещах Клода, мы нашли искусственные члены,
девятихвостые плетки и прочие предметы, по которым могли судить о том, что
монах был неплохо знаком с практикой либертинажа. В этот момент вернулся он
сам.
— Я получил официальное согласие настоятеля, и вы можете приходить в
любое время.
— Мы не замедлим сделать это, друг мой, — сказала я. — После этого
развлечения с одним членом ордена мы заранее предвкушаем, что будет, когда
соберутся остальные; надеюсь, не стоит говорить тебе, что у нас обеих просто
бешеные вагины, и ты сам убедился, на что они способны, если приласкать их
как следует. А теперь, милый Клод, я приглашаю тебя нанести нам визит: мы с
подругой будем рады принять тебя в уютном сельском гнездышке, куда намерены
выехать дня через три. Так ты приедешь? Мы весело проведем время. А покамест
советуем тебе хорошенько отдохнуть, чтобы ты не разочаровал нас.