— Значит, вы ошибались, ибо я предложил вам одну из тех необходимых
вещей, сама мысль о которых возбуждает наши страсти, а страсти надо
удовлетворять в любом случае.
— А ваши друзья посвящены в это?
— Вы еще сомневаетесь?
— Но ведь может случиться скандал.
— Никакого. Мы к этому давно привыкли. Если бы кусты роз в саду Нуарсея
могли говорить и рассказать, какому удобрению они обязаны своим
великолепием… Ах, Жюльетта, милая Жюльетта, такие люди, как мы, полагают,
что жизнь человеческая ничего — абсолютно ничего — не стоит.
— Тогда будьте спокойны, повелитель. Я дала слово и сдержу его.
Мы присоединились к остальным; они ждали нас, и все женщины были уже в
сборе. Не успели мы появиться, как Дальбер выразил желание уединиться в
будуаре с мадам де Нуарсей, Анриеггой, Линданой и двумя юношами, и я
составила полное представление о его вкусах несколько позже, когда увидела
его в деле. После ухода Дальбера и его свиты началась вакханалия: обе
девушки, Лолотта и Аглая, теми же способами, что перед этим употребила я,
заново разожгли похоть Сен-Фона; наблюдая на ними, Нуарсей предоставил свой
зад в распоряжение юного прислужника-содомита и целовал при этом мои
ягодицы. Когда первые страсти улеглись, Сен-Фон отвел своего друга в
сторонку и о чем-то пошептался с ним. Они вернулись в сильном возбуждении,
ився компания перешла к столу. Вскоре к нам присоединились остальные.
Представьте, друзья, мое изумление, когда к столу с изысканной
учтивостью подвели мадам де Нуарсей и усадили рядом со мной. Я наклонилась к
Сен-Фону, который сидел слева от меня, и прошептала:
— Повелитель, неужели эту женщину вы предназначили в жертву?
— Вы не ошиблись, — ответил министр, — и должны повиноваться своему
господину, иначе потеряете мое доверие и, осмелюсь добавить, мое уважение.
Трапеза была столь же приятна, насколько приправлена сладострастием: из
одежд на женщинах было самое минимальное, и цепкие пальцы развратников вволю
наслаждались прелестями, которые покорно подставляли им юные грации: один
тискал не успевшую расцвести грудь, другой щипал белые, как алебастр,
ягодицы, только к нашим влагалищам не прикоснулся ни один из них, так как
эти предметы редко вызывают интерес у мужчин такого сорта, твердо убежденных
в том, что для того, чтобы познать Природу, надо соблазнить ее, а чтобы ее
соблазнить, часто приходится преступать ее законы; и эти либертены часто
совершают свои молитвы у алтарей, к которым Природа запрещает приближаться.
Когда тончайшие вина старой выдержки и изысканные блюда подогрели наше
воображение, Сен-Фон поднял из-за стола мадам де Нуарсей; в предвкушении
злодейского преступления, которое созрело в голове коварного негодяя, его
орган обрел небывалую твердость, он увлек несчастную жертву на кушетку в
дальнем конце комнаты, где усадил на свой кол и приказал мне испражняться ей
в рот; левой рукой он массировал член одному юноше, правой — другому, а
третий в это время совокуплялся с мадам де Нуарсей.
Четвертый, опустившись
на колени над моим лицом, вставил свой орган мне в рот, пятый же наглухо
закупорил задний проход министра.
— Ах ты, дьявольщина! — проговорил восхищенный Нуарсей. — Какое
зрелище! Нет ничего слаще, чем видеть, как насилуют твою жену. А вас,
дорогой Сен-Фон, прошу не жалеть ее.
Потом, подтянув ягодицы Аглаи к своему лицу, он умудрился губами
выдавить из нее кусочек свежего продукта, не переставая содомировать
Линдану, а шестой юноша проник в его анальное отверстие. Сен-Фон
располагался в центре, Нуарсей справа, а по левую сторону композицию
завершал Дальбер, который совокуплялся с Анриеттой, уткнувшись лицом в
ягодицы того, кто совокуплялся с министром, и обеими руками ухватившись за
чьи-то, лежавшие под боком тела.
Однако беден наш язык, чтобы описать эту сцену высшего, неземного
сладострастия. Только искусный гравировальщик мог, пожалуй, изобразить ее в
точности, но вряд ли успел бы схватить все эти меняющиеся, как в
калейдоскопе, позы и положения, потому что вожделение переполняло
исполнителей, и спектакль быстро закончился. (Искусство, лишенное движения,
не способно передать картину, где душой всего является движение и действие,
поэтому задача гравировальщика была бы в высшей степени трудной и
неблагодарной.)
— Завтра, — сказал министр, когда мы возвратились к столу, — я должен
подготовить и отправить указ, касающийся заточения без суда и следствия
одного человека, который обвиняется в необычном проступке. Он либертен,
вроде вас, Нуарсей, и обожает смотреть, как его жену пользуют другие. Но вы,
я знаю, очень удивитесь, когда я скажу, что супруга его имела глупость
пожаловаться на такое обращение, о каком многие другие женщины просто
мечтают. В дело вмешались их семьи, и меня попросили заточить мужа в тюрьму.
— Слишком строгое наказание, — проворчал Нуарсей.
— А по-моему, очень даже мягкое, — заметил Дальбер. — Есть страны, где
за подобное карают смертью.
— Подумать только! — засмеялся Нуарсей. — Это так похоже на вас,
представителей закона: вам доставляет удовольствие ваша собственная
кровожадность. Эшафот Фемиды — это для вас будуар; ваш член твердеет, когда
вы выносите смертный приговор, а когда он приводится в исполнение, вы
испытываете оргазм.
— Вы правы, иногда такое случается, — признался Дальбер, — но разве
плохо, когда долг совмещается с удовольствием?
— Согласен, — вставил Сен-Фон. — На вашей стороне здравый смысл, однако
давайте вернемся к этому несчастному, и вы со мной согласитесь, что сегодня
поразительно много женщин, которые ведут себя очень глупо.