Возвращаясь к истокам конфликта, я
чувствовала, что добродетели недостает реального существования, и однажды с
удивительной ясностью поняла, что не порыв к добродетели заговорил во мне, а
тот слабый голосок, который то и дело прорезывается на краткое время, и
голос этот принадлежит воспитанию и предрассудкам. Покончив с этим вопросом,
я «принялась сравнивать удовольствия, доставляемые пороком и добродетелью. Я
начала с добродетели: я взвешивала, обмеривала, ощупывала ее со всех сторон
— вдумчиво, тщательно, критически. Как же она глупа и пресна показалась мне,
насколько безвкусна и мелочна! Она оставляла меня холодной, безразличной,
наводила скуку. При внимательном рассмотрении я увидела, что все
удовольствия достаются тому, кому недалекие люди служат своей добродетелью,
а. взамен, в виде вознаграждения, получают лишь нечто, весьма отдаленно
напоминающее благодарность. И я подумала: неужели это и есть удовольствие?
Какая огромная разница между этим хилым чувством, от которого ничто не
шевельнется в сердце, и мощным ощущением порока, от которого трепещут нервы,
пробуждается тело и за спиной вырастают крылья! Стоит только подумать о
самом мелком преступлении, и — пожалуйста! — божественный животворящий сок
начинает бродить по моим жилам, я вся горю, меня бьет озноб, мысль эта
приводит меня в экстаз, восхитительные манящие миражи возникают в этом мире,
который я собираюсь покорить при помощи зла; в моем мозгу рождаются
невероятные картины, и я пьянею от них; во мне зарождается новая жизнь,
новая душа вырастает в моем теле; новая душа поет от восторга, и если бы
теперь мне оставалось жить лишь несколько минут, я прожила бы их в этом
сладостном ожидании.
— Знаете, сударь, — обратилась я к своему необыкновенному собеседнику,
чьи речи, не скрою, чрезвычайно меня взбудоражили, и я решила возразить
затем только, чтобы еще раз послушать их. — Мне кажется, отказать
добродетели в существовании — значит, слишком поспешно отвернуться от нее и,
возможно, подвергнуться опасности сбиться с пути, если не обращать внимания
на принципы, на эти путеводные вехи, которые должны неуклонно вести нас к
добронравию.
— Ну что ж, — ответил Нуарсей, — давай порассуждаем вместе. Твои
замечания говорят о том, что ты стремишься понять меня, и мне очень приятно
беседовать с людьми такого рода.
Во всех обстоятельствах нашей жизни, — продолжал он, — по крайней мере
во всех, где мы имеем свободу выбора, мы испытываем два порыва или, если
угодно, два искушения: одно зовет нас к тому, что люди назвали добром, то
есть призывает быть добродетельными, второе склоняет к тому, что называют
злом, то есть к пороку. Теперь обратимся к этому конфликту: нам надо понять,
почему у нас появляются два противоположных мнения и почему мы колеблемся.
Никаких сомнений не было бы, заявляют законопослушные граждане, если бы не
наши страсти: страсти сдерживают порыв к добродетели, которую — и они
признают это — Природа посеяла в наших сердцах, другими словами, укротите
свои страсти, и сомнения отпадут сами по себе.
Но откуда они взяли, эти,
считающие себя непогрешимыми люди, что страсти суть следствия искушения
пороком и что добродетель всегда вытекает из искушения добром? Какими
неопровержимыми доказательствами подтверждают они эту мысль? Для того, чтобы
познать истину, чтобы понять, какому из двух противоречивых чувств отдать
предпочтение, надо спросить свое сердце, и ты можешь быть уверена: из двух
голосов тот, что я услышу первым, и будет самым властным, и я пойду за ним и
приму его как естественный зов Природы, тогда как другой голос будет лишь
искажать ее замысел. Должен заметить, что я рассматриваю при этом не
отдельные народы, ибо национальные обычаи привели к деградации самого
понятия добродетели, — нет, я рассматриваю все человечество в целом. Я
изучил сердца людей, прежде всего дикарей, затем цивилизованных существ, и
из этой мудрой книги понял, чему отдать предпочтение — пороку или
добродетели и какой из двух призывов сильнее. В самом начале исследований я
подверг анализу явное противоречие между своим интересом и интересом
всеобщим и увидел, что если человек собственному благу предпочитает
общественное и, следовательно, хочет быть добродетельным, он обрекает себя
на несчастливейшую жизнь, но если, напротив, человек ценит выше личный
интерес, он будет счастлив при условии, конечно, что законы общества оставят
его в покое. Однако общественные законы не имеют ничего общего с Природой,
они чужды ей, значит, в нашем исследовании на них не стоит обращать никакого
внимания; тогда, исключив из анализа эти законы, мы неизбежно придем к
выводу, что человек счастливее в пороке, нежели в добродетели,
следовательно, мы докажем, что истинным будет более сильный порыв, то есть
порыв, ведущий к счастью, который и есть зов Природы, а противоположный
порыв, ведущий к несчастьям, должен быть с той же долей очевидности
неестественным. Таким образом, мы видим, что добродетель, как человеческое
чувство, ни в коей мере не является стихийной или санкционированной свыше,
скорее всего, это жертва, на которую человек соглашается по необходимости
жить в обществе — дьявольски великая жертва, которую он приносит, получая
взамен жалкие крохи счастья, в какой-то степени компенсирующие его лишения.
Поэтому человек должен иметь право выбора: либо зов порока, который явно и
недвусмысленно исходит от Природы, но который в рамках человеческих законов,
быть может, и не дает ему безмятежного счастья, возможно, вообще даст ему
намного меньше, чем он предполагает; либо призрачный путь добродетели —
ложный путь, который, вынуждая его отказываться от некоторых вещей,
возможно, в чем-то вознаграждает его за жестокость, проявленную по отношению
к самому себе, когда в своем сердце он уничтожает первый порыв. В моих
глазах ценность добродетельного чувства падает еще ниже, когда я вспоминаю,
что это не первый и не естественный порыв, что, по своему определению, он
является низменным и пошлым чувством, отдающим коммерцией: я что-то даю тебе
и взамен рассчитываю получить что-нибудь от тебя.