Я вступила в
этот клуб в первый же год своего замужества, когда мне было шестнадцать.
Признаться, вначале я краснела от стыда при мысли о том, что мне придется
появиться обнаженной перед множеством мужчин и женщин, однако за три дня
пообвыклась и стала чувствовать себя как рыба в воде. Меня вдохновил пример
других, и без ложной скромности скажу, что на четвертый день, увидев, как
все вокруг меня вдохновенно и изобретательно погружаются в грязь и
бесстыдство, я со всем жаром юной души бросилась в эту пучину и скоро
превзошла всех остальных как в смысле теории, так и практики.
Рассказ об этой необыкновенной конгрегации произвел на меня такое
действие, что я решила не оставлять Клервилъ в покое до тех пор, пока она не
поклянется помочь моему вступлению в ее клуб. Клятва ее была скреплена
новыми извержениями спермы, которую мы обе сбросили в изрядном количестве на
глазах троих здоровенных лакеев: они держали в руках канделябры с горящими
свечами, пока мы страстно ласкали друг друга, и хотя это зрелище невероятно
возбуждало их, Клервиль строго-настрого запретила им даже шелохнуться.
— Вот тебе еще один пример, — сказала она, — того, как человек
привыкает к цинизму, и чтобы попасть в наш клуб, тебе придется доказать
делом, что такая привычка у тебя есть.
Мы расстались, очарованные друг другом, пообещав встретиться снова при
первой же возможности.
Нуарсею не терпелось узнать, как продвигаются мои отношения с мадам де
Клервиль, и я в самых восторженных выражениях рассказала ему обо всем. Он
захотел пикантных подробностей и получил их, затем, так же, как и Клервиль,
попенял мне за то, что я держу недостаточно женщин у себя в доме. На
следующий день я наняла еще восьмерых; теперь мой сераль состоял из
двенадцати красивейших в Париже девушек, и каждый месяц я меняла их на
дюжину свежих.
Я поинтересовалась, посещает ли Нуарсей клуб, о котором говорила
Клервиль.
— В те времена, когда мужчины составляли большинство, — ответил он, — я
не пропускал ни одного собрания, но теперь там всем заправляют
представительницы слабого пола, чьей власти я не признаю. Сен-Фон того же
мнения и вскоре после меня также вышел ^ из клуба. Но это ничего не значит,
— продолжал Нуарсей, — если подобные забавы тебя интересуют, и если Клервиль
находит в них удовольствие, я не вижу причин, почему бы и тебе не
присоединиться к ним: любой порок имеет ценность, только добродетель
смертельно скучна. На этих сборищах ты досыта утолишь свои страсти, и тебе
хорошенько прочистят все трубы, поэтому в этом нет ничего плохого, и я тебе
советую как можно скорее пройти вступительные испытания.
Он спросил, рассказала ли моя новая подруга о всех своих приключениях,
я отрицательно покачала головой, и Нуарсей, улыбнувшись, заметил:
— Хотя у тебя и философский склад ума, и факт этот не мог остаться для
нее незамеченным, она, очевидно, просто не захотела тебя шокировать.
Он спросил, рассказала ли моя новая подруга о всех своих приключениях,
я отрицательно покачала головой, и Нуарсей, улыбнувшись, заметил:
— Хотя у тебя и философский склад ума, и факт этот не мог остаться для
нее незамеченным, она, очевидно, просто не захотела тебя шокировать. Ведь
Клервиль — образец сластолюбии, жестокости, разврата и атеизма; она погрязла
в чудовищной грязи и мерзости, только общественное положение и громадное
богатство спасают ее от эшафота, которого она заслуживает многократно: сложи
вместе ее ежедневные поступки, помножь их на число дней в месяце, и ты
получишь потрясающую сумму; выходит, если даже вешать Клервиль каждый день,
такое наказание не будет чрезмерно суровым. Сен-Фон очень высокого мнения о
ней и тем не менее, насколько мне известно, предпочитает тебя по многим
причинам, поэтому, Жюльетта, продолжай в том же духе и постарайся оправдать
доверие того, кто может сделать тебя безмерно счастливой или глубоко
несчастной.
Я заверила его, что сделаю все, чтобы не обмануть его надежд; Нуарсей
отвез меня на ужин в свой дом, где мы долго беседовали и провели ночь,
развлекаясь с двумя обходительными слугами, которые сполна удовлетворили все
прихоти этого знатока сладострастия.
Вскоре после всех этих событий, которые всколыхнули мою душу, после
всего, что я узнала за это время, я дошла до того, что стала ощущать
просто-таки физиологическую потребность совершить свое собственное
преступление без постороннего внушения и без чьей бы то ни было помощи,
кроме того, я сгорала от нетерпения узнать, так ли уж надежна обещанная мне
безнаказанность. Я все тщательно продумала и, наконец, решилась на самый
ужасный и рискованный поступок. Желая подвергнуть испытанию свою отвагу и
свою жестокость, однажды поздним вечером я облачилась в мужское платье,
рассовала по карманам несколько пистолетов, незаметно вышла из дома,
остановилась на глухом перекрестке и стала ждать первого встречного с
намерением ограбить и убить его просто так, ради удовольствия. Я стояла,
прислонившись к стене, и ощущала в себе небывалый подъем, который обычно
вызывают сильные страсти и который сродни животному инстинкту, необходимому
для того, чтобы насладиться злодейством.
Дрожа от нетерпения, я чутко вслушивалась в тишину и напрягалась при
каждом шорохе; я до боли в глазах всматривалась в темноту и малейшее
движение ночных теней принимала за приближавшуюся добычу. Наконец, где-то в
отдалении послышалось невнятное жалобное бормотание. Я бросилась в ту
сторону и увидела бедно одетую женщину, сидевшую на пороге дома.
— Ты кто такая? — спросила я, подходя к ней вплотную.
— Самая несчастная из людей, — всхлипнула она, и я заметила, что ей
было не более тридцати лет, — и если вы — посланец смерти, значит, вы пришли
с доброй вестью.