автора)}.
Как-то раз я приехала в замок — ты, конечно, догадываешься, с какой
целью — захватив с собой парочку шлюх, бывших у меня в услужении, и совсем
юную девочку, лучшую подругу своей дочери. После того, как сытный обед и
продолжительная мастурбация в обществе служанок довели мою ярость до высшей
точки, я почувствовала, что готова к преступлению. Через некоторое время я
одна, по крутым ступеням поднялась в башню и целых два часа провела в
каком-то похожем на сон или на бред исступлении, в который погружает нас
похоть при мысли о том, что человек, ласкающий нас, никогда больше не увидит
божьего света. Я не могу вспомнить, что я говорила или что делала в
продолжение этих двух часов, пролетевших как один миг… Я вела себя будто
пораженная безумием, ведь это было мое первое настоящее жертвоприношение. До
того дня я действовала скрытно, украдкой, да и возможности насладиться
преступлением предоставлялось мало, а это было открытое убийство, убийство
предумышленное, ужасное, отвратительное детоубийство — уступка порочной
наклонности, к тому же к нему примешивался тот ингредиент сластолюбия,
который ты недавно научила меня добавлять в такие поступки. В какой-то
момент слепая ярость вытеснила холодный расчет, а ярость сменилась
сладострастием. Я совершенно потеряла рассудок и, наверное, как тигр
набросилась бы на беззащитную жертву, если бы в голову мне не пришла подлая
мысль, которая отрезвила меня… Я вспомнила о подруге своей дочери, об этом
невинном создании, которое она обожала и которое я использовала так же, как
и ее. Словом, я решила прежде убить эту девочку, чтобы лишний раз
насладиться реакцией моей дочери при виде мертвой своей подруги. И я
поспешила вниз осуществить эту идею. Потом пришла за дочерью и сказала ей:
«Пойдем, я покажу тебе лучшую твою подругу». «Куда ты ведешь меня, мама?
Здесь какие-то мрачные катакомбы… А что делает Марселла в этом ужасном
месте?» «Скоро сама увидишь, Агнесса». Я открыла дверь и втолкнула ребенка в
каменный каземат, задрапированный черным крепом. С потолка свисала голова
Марселлы, а внизу, прямо под мертвой головой, в небрежной позе, на скамье,
сидело обнаженное обезглавленное тело, их разделяло пустое пространство
метра полтора; одна из рук несчастной, вырванная с корнем, опоясывала,
наподобие пояса, ее талию, а из сердца торчали три кинжала. При виде этого
зрелища Агнесса содрогнулась, но как ни велико было ее отчаяние, она еще
владела собой, только вся краска сбежала с ее лица, уступив место выражению
крайней жалости. Она еще раз взглянула на этот ужас, затем медленно перевела
на меня взгляд своих прекрасных глаз и спросила:
— Это сделала ты?
— Я, своими собственными руками.
— Что плохого сделала тебе бедная девочка?
— Ничего, абсолютно ничего.
Она еще раз взглянула на этот ужас, затем медленно перевела
на меня взгляд своих прекрасных глаз и спросила:
— Это сделала ты?
— Я, своими собственными руками.
— Что плохого сделала тебе бедная девочка?
— Ничего, абсолютно ничего. Ты думаешь, требуется какая-то причина для
преступления? Что я буду искать предлог, чтобы через несколько минут
расправиться с тобой?
Услышав эти слова, Агнесса впала в глубокое оцепенение, а может быть,
то был просто обморок, а я, задумавшись, сидела между двумя жертвами, одну
из которых уже скосила коса смерти, а другая была на волосок от этого.
— Да, дорогая, — продолжала княгиня, сама глубоко тронутая своим
рассказом, — такие удовольствия незабываемы! Они обрушиваются на нас, словно
буря, словно огромные волны на застигнутый в море корабль, и ничто не может
устоять перед этой мощью. Да, эти удовольствия… как они отравляют наш
мозг. Но описать это невозможно — это надо испытать самому. Я была одна
среди своих жертв и могла творить все, чего пожелаю, и никто не смог бы мне
помешать, никто нас бы не услышал: шестиметровая толща земли обеспечивала
безнаказанность моим безумствам: я сидела и думала с замиранием сердца: вот
предмет, который Природа отдала в мои руки, в полную мою власть, я могу
терзать, жечь, калечить, ласкать его, могу сдирать с него кожу и капля за
каплей выпускать из него жизнь; этот предмет принадлежит мне, ничто не может
лишить меня его, ничто, кроме смерти. Ах, Жюльетта, какое это счастье, какое
блаженство. Чего только мы себе не позволяем в такие минуты…
Наконец я вынырнула из глубины этих приятных размышлений и набросилась
на Агнессу. Она была голая, ничего не чувствующая, совершенно беззащитная…
Я дала волю своей исступленной ярости, я удовлетворила все свои желания,
Жюльетта, и после трех часов всевозможных пыток, самых чудовищных и
безжалостных, я разложила на составные элементы инертную уже массу, которая
получила жизнь в моей утробе только для того, чтобы сделаться игрушкой моего
гнева и моей порочности.
— И тогда ты испытала извержение, — заметила я.
— О нет, — ответила Олимпия. — Нет, в то время, признаться, мне еще
предстояло найти связь между распутством и преступлением; какой-то туман
застилал мой мозг, и только ты могла бы разогнать его… Но, увы, это
восхитительное преступление повторить невозможно. У меня больше нет дочери.
Эти сожаления, вызванные мыслью о несостоявшихся злодеяниях,
воспоминания о прежних утехах, излишествах, которым мы предавались за
столом, бросили нас в объятия друг друга. Но мы были слишком переполнены
похотью, слишком возбуждены, чтобы могли обойтись без посторонней помощи, и
Олимпия вызвала служанок. Еще несколько долгих часов мы пребывали в экстазе
и увенчали его тем, что на алтаре божества порока растерзали юную девушку,
прекрасную, как ангел. Я захотела, чтобы княгиня повторила все то, чем она
занималась, убивая свою дочь, и поскольку это было нечто невыразимо ужасное,
мы расстались с намерением продолжать и впредь совместные утехи.