— Не волнуйся, мой ангел, — сказала я, взявши ее за руку, — и будь как
дома; мы здесь трахаемся, мы купаемся в грязи, непотребной мерзости и прочих
наслаждениях, голубка моя; сейчас ты, по нашему примеру, оголишь свою
божественную попку, и поверь мне, это будет совсем не противно.
— Но… но что здесь происходит? О, Боже милосердный, где я? И кто вы
такие?
— Твой хозяин — его светлость, министр, твой дядя и друг. От него
зависит решение твоего дела. А дело это не простое, совсем не простое;
однако будь терпелива, будь послушна, и все обойдется.
— А ты, — произнесла она прерывающимся голосом, глядя на Дормона, — как
ты мог..?
— Меня привели сюда силой, так же, как и тебя… — И он потупил взор.
Потом поднял голову и продолжал: — Сегодня — день нашего бесчестья, но
придет другой, и мы будем отомщены.
— Довольно молоть чепуху из комической оперы, юноша, — прервал его
министр и с силой ударил ногой в обнаженные чресла, — лучше употреби свое
изящное красноречие на то, чтобы убедить эту девку покориться моим капризам,
а потребую я не так уж мало. Ей предстоят нелегкие испытания.
Из прекрасных глаз Фаустины полились слезы, и она разрыдалась;
жестокосердный Сен-Фон, взяв в руку свой член, приблизился к ней.
— Черт меня побери! — заорал он. — Она плачет? Как я люблю, когда
женщины плачут, а они всегда делают это в моем присутствии. Плачь, плачь,
моя прелесть, выплачь все свои глаза, и пусть слезы твои оросят мой член.
Впрочем, оставь немного в себе: скоро у тебя будет серьезная причина
проливать их.
Однако я воздержусь и не стану рассказывать, насколько далеко зашла в
тот час безграничная жестокость человека, который, кажется, ничего так
сильно не любил на свете, как осквернять невинность и топтать красоту, когда
они находятся в безысходном положении. Слабый проблеск надежды, мелькнувший
было в залитых слезами глазах девушки, тотчас обратился в глубочайшее горе,
и Сен-Фон своим членом вытер новый поток слез.
Как я уже говорила, главная страсть Клервиль заключалась не в том,
чтобы мучить женщин — на мужчинах предпочитала она изливать всю свою
жестокость, которой не обделила ее Природа. Правда, она могла обходиться без
зверств, но вот отказать себе в удовольствии наблюдать, как зверствуют
другие, было выше ее сил, и теперь, стоя возле Дормона и продолжая
возбуждать его, она с извращенным любопытством смотрела на мучения бедной
Фаустины и время от времени подсказывала новые способы.
— Вот так, — сказал, наконец, Сен-Фон, переводя дыхание, — теперь надо
поспешить и соединить этих счастливчиков, которым вскоре предстоит слиться в
последнем супружеском объятии. Кстати, — добавил он, — я не претендую на
законное право этого юного рыцаря на одно из двух дивных сокровищ
непорочности его прелестной невесты.
Приготовь мальчишку, Жюльетта, а я
займусь самочкой.
Признаться, я никак не думала, что подобное предприятие удастся. Ужас,
отчаяние, тревога, слезы — словом, наши возлюбленные были в ужасном
состоянии, и разве этого было недостаточно, чтобы сделать акт любви между
ними невозможным? По-моему, так считали и остальные присутствующие. Однако
несколько минут спустя мы стали свидетелями настоящего чуда, одного из тех
невероятных явлений, на которые способна только щедрая Природа, ее мощь
восторжествовала над всеми препятствиями, и нашим глазам предстала
удивительная картина: неожиданно разъярившийся Дормон совокуплялся со своей
возлюбленной. Из них двоих приходилось держать только ее — она стонала от
боли и унижения, и эта боль и это унижение преграждали путь к удовольствию;
мы испробовали все возможные варианты, мы подступали к ней и так и эдак:
возбуждали, бранили, ласкали ее — ничего не помогало, душа ее оставалась нам
недоступна и пребывала в скорби, и мы ничего от нее не добились, кроме
глухих стонов и рыданий.
— А знаете, в таком виде она мне больше нравится, — заметил Сен-Фон, —
меня не особенно трогают знаки удовольствия на лице женщины. Они как-то
двусмысленны и неопределенны… Я предпочитаю признаки боли, которые намного
выразительнее — и красноречивее.
Между тем появилась кровь: дефлорация завершилась. Клервиль опрокинула
Дормона на спину, сверху на него положили Фаустину, подогнув ей колени и
нагнув голову так, чтобы лоб ее упирался в его плечо; таким образом
прекрасный зад красивой девушки оказался в удобном и живописном положении.
— Очень хорошо, смотрите, чтобы она не вырвалась, — предупредил Сен-Фон
одну из своих подручных. — Теперь можно совершить дефлорацию одновременно в
обоих местах, и я, разумеется, предпочитаю попку.
Операция завершилась потрясающим успехом, правда, вместо стонов экстаза
девушка испускала пронзительные вопли, ибо никогда доселе не проникал в нее
столь массивный кол, и, кроме того, все ее существо категорически отвергало
саму мысль об удовольствии, о котором обыкновенно мечтают многие распутницы
и которое сводит женщину с ума.
Совокупляясь, распутник ласкал своих многоопытных помощниц, а я
облизывала вагину Клервиль. Предусмотрительный Сен-Фон, как всегда, берег
сперму и держал свои шлюзы на запоре, мы же тем временем перешли к другим
сладострастным упражнениям.
— Слушай меня, мальчик, — сказал Сен-Фон. — Я намерен предложить тебе
нечто необычное и осмелюсь думать, что ты найдешь это предложение невероятно
чудовищным. Но как бы то ни было, твоя девка обречена, если только ты не
подчинишься. Ее привяжут вот к этому столбу, а ты возьмешь вот эти розги и
будешь кромсать ее задницу.
— Чудовище! Как ты смеешь…
— Значит ты предпочитаешь, чтобы ее убили?
— Неужели вам мало того, что вы сделали? Неужели у меня нет другого
выбора, кроме столь неслыханной мерзости и смерти самого дорогого мне
существа на свете?
— Согласна, что это очень жестокая альтернатива, и слабые люди каждый
день сталкиваются с подобными вещами, — вмешалась я.