Ни один народ не делает
убийство таким утонченным занятием, как итальянцы, поэтому, в их домах можно
встретить все виды необходимых для этого орудий — от самых жестоких до самых
коварных и изысканных.
Воздух Флоренции очень вреден для здоровья, а тамошнюю осень можно
назвать смертельным сезоном: ветер, дующий с гор и пропитанный миазмами,
отравляет все вокруг, и в это время часто случаются апоплексические удары, и
люди умирают самым неожиданным образом. Но мы приехали туда ранней весной и
все лето могли ни о чем не беспокоиться. На постоялом дворе мы провели
только две ночи, на третий день я нашла красивый дом, выходящий окнами на
Арно, и сняла его на имя Сбригани, так как по-прежнему выдавала себя за его
жену, а обеих наших спутниц — за его сестер. Мы устроились с тем же
комфортом, как это было в Турине и других городах Италии, где я
останавливалась, и скоро слух о нас распространился по всему городу, и мы
начали получать заманчивые предложения. Однако по совету знакомого Сбригани,
полагавшего, что умеренность и воздержанность скорее откроет нам двери в
святилище тайных утех великого герцога, мы отвечали неизменным отказом.
Эмиссар принца не заставил себя ждать. Леопольду потребовались наши
услуги на предстоящий вечер, за что каждой из нас было обещано по тысяче
цехинов.
— Вкусы герцога жестоки и деспотичны, как и у всех монархов, — объяснил
нам посланец, — однако вам не следует опасаться: вы будете служить его
похоти, а жертвами будут другие.
— Разумеется, мы к услугам великого герцога, — ответила я, — но,
дорогой мой, тысяча цехинов… вобщем, вы понимаете, что это маловато. Я и
мои свояченицы согласны, если сумма будет утроена.
Развратный Леопольд, которому мы очень приглянулись, был не из тех, кто
отказывается от своих удовольствий из-за каких-то нескольких тысяч. Будучи
скупым до крайности по отношению к своей супруге, к городским нищим и к
своим, также не процветавшим подданным, самый благородный сын Австрии щедро
оплачивал собственные прихоти. И на следующее утро нас препроводили в
Пратолино, герцогский замок, расположенный в Апеннинах на дороге, по которой
мы приехали во Флоренцию.
Это романтического вида поместье стояло особняком в стороне от большой
дороги, в тени густых деревьев, и располагало всеми необходимыми атрибутами
обители изощренного разврата. Когда мы вошли в дом, великий герцог как раз
заканчивал обедать; вместе с ним был домашний священник — его пособник и
доверенный в плотских развлечениях.
— Милые дамы, — приветствовал нас властитель Тосканы, — прошу вас
пройти сюда, в соседнюю комнату, где нас ждут молодые люди, которые будут
нынче подогревать мою похоть.
— Одну минуту, дорогой Леопольд, — заявила я тем высокомерным тоном,
который давно стал для меня естественным, — мы с сестрами готовы подчиниться
вашим капризам и удовлетворить ваши желания, но если, как это часто бывает с
людьми вашего положения, фантазии ваши заходят слишком далеко, предупредите
нас сразу, потому что мы выйдем на арены только будучи уверены, что вернемся
домой живыми и невредимыми.
— Жертвы уже подготовлены, — ответил великий герцог, — вы же будете
только служительницами в этой церемонии и ничем больше, а мы с аббатом будем
жрецами.
— Вы слышали слова этого господина? — обратилась я к своим спутницам. —
Хотя монархи, как правило, отъявленные бестии, иногда им можно доверять, тем
более, что у нас есть чем защитить свою жизнь. — Я, как бы невзначай,
приподняла рукав платья, и взгляд Леопольда упал на рукоятку кинжала, с
которым я не расставалась с тех самых пор, как оказалась в Италии.
— Что такое? — возмутился он, хватая меня за плечо. — Вы собираетесь
поднять руку на суверена?
— Без колебаний, если вы меня к этому вынудите, — отвечала я, — я сама
никогда не начну ссору первой, но если вы забудете, с кем имеете дело, вот
этот нож, — теперь я показала свое оружие целиком, — напомнит вам, как надо
обращаться с француженкой. Что же касается до священности и
неприкосновенности королевской особы, в моей стране на это плюют. Надеюсь,
вы не считаете, что сотворившее вас небо сделало ваше тело хоть на йоту
более неуязвимым, нежели самого ничтожного подданного, и я уважаю вас ничуть
не больше, чем кого-либо другого, ведь я отъявленная эгалитаристка
{Сторонница равноправия.} и всегда полагала, что одно живое существо ничем
не лучше другого; кроме того, я не верю в моральные добродетели, поэтому не
придаю никакого значения моральным заслугам.
— Но ведь я — король, в конце-то концов!
— О, бедняга! Неужели вы думаете, что меня впечатляет этот титул? Вы
даже представить себе не можете, дорогой Леопольд, насколько он мне
безразличен. Скажите на милость, каким образом вы получили престол? По
чистой случайности, в силу благоприятного стечения обстоятельств. Что лично
вы сделали, чтобы заслужить его? Возможно, есть чем гордиться первому из
королей, который стал толковым благодаря своей отваге или хитрости, но его
отпрыски, пользующиеся правом наследия, могут рассчитывать разве что на
сочувствие.
— Цареубийство — это такое преступление…
— Да полноте, друг мой: оно ничем не хуже убийства сапожника, и зла в
этом ничуть не больше, чем, — скажем, раздавить жука или прихлопнуть бабочку
— ведь Природа, наравне с людьми, сотворила и этих насекомых. Так что,
поверьте мне, Леопольд, создание вашей персоны стоило нашей великой
праматери не больше усилий, нежели создание обезьяны, и вы глубоко
заблуждаетесь, полагая, будто она заботится об одном из своих чад больше,
чем о другом.
— А я, признаться, нахожу наглость этой женщины очаровательной, —
заметил Леопольд, обращаясь к своему капеллану.
— Я тоже, сир, — ответил божий человек, — но боюсь, что подобная
гордыня не позволит ей в должной мере послужить удовольствиями вашего
высочества.