— Понятно, — заметила я, — значит, женщина, которую вы называете
украшением дома, — это очень серьезная особа. Но скажите, дома ли сейчас
капитан или мы будем иметь дело только с госпожой?
— Они оба дома. Бризатеста только что вернулся из экспедиции в глубь
Калабрии, которая стоила нам нескольких человек, но принесла немалую добычу.
Поэтому наше вознаграждение устроилось; о, он очень добрый человек, наш
капитан, и очень справедливый к тому же. Всегда платит нам сообразно своим
средствам — иногда даже десять унций в день, если позволяет заработок
{Неаполитанская унция примерно составляет одиннадцать французских ливров и
десять су. (Прим. автора)}. Но вот мы и приехали, — сказал офицер. — Жаль,
что в темноте вам не видно, в каком красивом месте стоит этот великолепный
дом. Внизу под нами море, отсюда попасть в замок можно только пешком,
поэтому нам придется сойти. Будьте осторожны: тропинка очень крутая.
Часа через полтора, следуя за проводниками по узким головокружительным
серпантинам самой высокой горы, на какую я когда-либо взбиралась в своей
жизни, мы пришли ко рву, через который тут же был перекинут подъемный мост;
мы прошли несколько укреплений, облепленных солдатами, которые молча
пропустили нас, и оказались внутри цитадели. Она и в самом деле была
впечатляющей — наверняка этот Бризатеста мог выдержать здесь любую осаду и
любой приступ.
Была ночь, когда мы пришли в замок. Капитан и его дама были уже в
постели; их разбудили, и капитан тут же явился посмотреть на пойманную дичь.
Внешность его поразила нас. Это был не очень высокого роста мужчина в
расцвете лет с удивительно красивым и вместе с тем очень грубым лицом. Он
бросил быстрый взгляд пронзительных глаз на наших мужчин и чуть дольше
задержал его на каждой из нас троих; его резкие манеры и свирепый вид
заставили нас вздрогнуть. Он обменялся несколькими словами с офицером, потом
мужчин увели в одну сторону, наши сундуки и коробки унесли в другую. Меня с
подругами бросили в темный каземат, где мы на ощупь нашли на каменном полу
немного соломы; мы завалились в нее с желанием скорее оплакивать свою
злосчастную судьбу, нежели искать отдохновения, в котором отказывало нам
наше ужасное положение. А какие жуткие мысли одолевали нас, какое отчаяние
охватило наши души! В них пробудилось мучительное воспоминание о недавних
наслаждениях, и от этого нынешнее положение показалось нам еще горше, ибо
оно не сулило ничего хорошего и вызывало лишь самые мрачные предчувствия;
так, мучимые прошлым, раздавленные настоящим и содрогаясь перед будущим, мы
лежали в -непроглядной темноте, и кровь медленными толчками двигалась по
нашим воспаленным жилам. Вот тогда-то Раймонда вспомнила о религии.
— Не мучай себя этой химерой, дитя мое, — сказала я. — Если человек
презирал ее всю жизнь, он не сможет, в каких бы обстоятельствах не очутился,
снова поверить в нее, так что оставь религию в покое.
— Если человек
презирал ее всю жизнь, он не сможет, в каких бы обстоятельствах не очутился,
снова поверить в нее, так что оставь религию в покое. Только угрызения
совести напоминают ему о религии, а я вот ни в чем не раскаиваюсь и ни о чем
не жалею — ни о чем, что совершила. Из всех моих поступков я не знаю ни
одного, который я не была бы готова повторить еще раз, если бы представился
случай; я жалею только о том, что судьба лишила меня такой возможности, но
не жалею о том, что было сделано, когда я ею обладала. Ах, Раймонда, тебе не
понять, как действует порок на души, подобные моей! Душа моя изъязвлена
преступлениями, питается преступлениями и ничто не в силах утолить ее, кроме
преступлении, и окажись моя шея в петле, я буду мечтать лишь о том, чтобы
совершить новые. Я бы хотела, чтобы даже мой прах излучал зло, чтобы мой
призрак бродил по миру и внушал и нашептывал людям мысли о злодействе.
Однако я думаю, нам не следует бояться, так как мы попали в лапы порока, и
это божество защитит нас. Я испугалась бы гораздо больше, если бы мы стали
пленницами того ужасного бога, которого кое-кто осмеливается называть
Правосудием. Если бы нас схватило это исчадие деспотизма, доведенного до
идиотизма, я бы уже сказала себе последнее «прости», но злодейства я никогда
не боялась: поклонники этого идола, которому молимся и мы, уважают своих
собратьев и не истребляют их; а может быть, мы договоримся и объединимся с
ними. Хотя я ее еще не видела, но судя по тому, что о ней слышала, эта мадам
Бриза-теста уже нравится мне; держу пари, что и мы ей понравимся; мы
заставим ее испытать оргазм, и она пощадит нас. Иди ко мне, Раймонда, и ты,
милая Элиза, иди сюда; раз уж нам не осталось других удовольствий, кроме
мастурбации, давайте насладимся ею.
Возбужденные моей речью и моими пальчиками, маленькие стервы отдались
мне, и Природа послужила нам в тот час печали так же славно, как делала это
в дни нашего процветания. Никогда прежде не была я так беспечна и охвачена
таким восторгом, как в ту бессонную ночь, но возвращение к реальности было
ужасным, и мысли мои приняли другое направление.
— Нас зарежут, как овец, — говорила я своим спутницам, — мы сдохнем,
как собаки, и не надо тешить себя иллюзиями: нам уготована смерть. Но я
боюсь не смерти: у меня достаточно философский ум, чтобы понимать, что,
пролежав несколько лет в земле, я буду не более несчастна, чем до того, как
появилась на свет, — нет, я боюсь боли, страданий, которым подвергнут меня
эти негодяи; ведь они, конечно, так же любят истязать других, как люблю я
сама; этот капитан сразу показался мне исчадием ада: у него такие длинные
усы, а это плохой знак, и… к тому же жена его так же жестока, как и он…
Но что это со мной: еще минуту назад я верила в спасение, а теперь
расхныкалась?
— Мадам, — заговорила Элиза, — в самой глубине моего сердца живет
надежда; не знаю почему, но ваши прежние наставления успокаивают меня.