Бреваль всегда приезжал к нам
со своим семейством, и мы, четверо детей, были под присмотром гувернантки по
имени Цамфилия, двадцатилетней, очень хорошенькой девушки, пользовавшейся
благосклонностью моего отца. Нас всех воспитывали одинаковым образом, давали
одни и те же знания и прививали одни и те же манеры; разговоры, которые мы
вели, и игры, в которые играли, далеко опережали наш юный возраст, и
посторонний, попав на наше собрание, решил бы, что оказался в кругу
философов, а не среди играющих подростков. Общаясь с Природой, мы стали
прислушиваться к ее голосу, и как это ни удивительно, он не вдохновлял нас
на то, чтобы мы выбрались из скорлупы кровного родства. Опост и Лаура были
влюблены друг в друга и признавались в своих чувствах с тем же пылом и с тем
же восторгом, что и мы с Габриель. Инцест не противоречит замыслам Природы,
так как первые естественные порывы, которые в нас возникают, направлены
именно на это. Интересно было и то, что наши юные чувства не сопровождались
приступами ревности, которая никогда не служит доказательством любви:
навеянная гордыней и самолюбием, она свидетельствует скорее о боязни, что
ваш партнер предпочтет замкнуться сам в себе, нежели о страхе потерять
предмет своего обожания. Хотя Габриель любила меня, может быть, сильнее, чем
Огюста, она целовала его с неменьшим жаром, а я, хотя и боготворил Габриель,
но высказывал сильное желание быть любимым и Лаурой. Так прошли шесть
месяцев, и за это время к бездушной метафизике наших отношений не примешался
ни один земной, то есть плотский элемент; дело не в том, что у нас
недоставало желания — нам не хватало толчка, и, наконец, наши отцы, зорко
наблюдавшие за нами, решили помочь Природе.
Однажды, когда было очень жарко и душно, и наши родители собрались
вместе провести несколько часов в своем кругу, к нам в спальню пришел мой
полуодетый отец и пригласил нас в комнату, где находились взрослые; мы
последовали за ним, и по пятам за нами шла молодая гувернантка. Представьте
наше изумление, когда мы увидели, что Бреваль лежит на моей матери, и когда
через минуту его жена оказалась под моим отцом.
— Обратите внимание на этот промысел Природы, — говорила нам в это
время юная Памфилия, — хорошенько присмотритесь к нему; скоро ваши родители
будут приобщать вас к этим тайнам похоти ради вашего воспитания и счастья.
Посмотрите на каждую из пар, и вы поймете, что они наслаждаются радостями
Природы; учитесь делать то же самое…
Мы с удивлением, раскрыв рот, не мигая, смотрели на этот невиданный
спектакль; понемногу нами овладело все большее любопытство, и мы, помимо
своей воли, придвинулись ближе. Вот тогда мы заметили разницу в состоянии
действующих лиц: оба мужчины испытывали живейшее удовольствие от своего
занятия, а обе женщины, казалось, отдаются игре с каким-то равнодушием и
даже обнаруживают признаки отвращения. Памфилия объясняла нам все тонкости
происходившего, показывала пальцем и называла все своими именами.
Памфилия объясняла нам все тонкости
происходившего, показывала пальцем и называла все своими именами.
— Запоминайте как следует, — говорила она, — скоро вы станете
взрослыми.
Потом она углубилась в самые подробные детали. В какой-то момент в
спектакле случилась пауза, которая, вместо того, чтобы снизить наш интерес,
еще больше возбудила его. Отлепившись от зада мадам де Бреваль (я забыл
сказать, что оба господина занимались исключительно содомией), мой отец
приблизил нас к себе, заставил каждого потрогать свой, показавшийся нам
огромным, орган и показал, как его массировать и возбуждать. Мы смеялись и
весело делали то, что нам говорят, а Бреваль молча смотрел на нас, продолжая
содомировать мою мать.
— Памфилия, — позвал мой отец, — сними-ка с них одежду: пора теорию
Природы подкрепить практикой.
В следующий момент мы, все четверо, были голые; Бреваль оставил свое
занятие, и оба отца принялись без разбора ласкать нас — пальцами, языком и
губами — в самых различных местах, не обойдя вниманием и Памфилию, которой
оба блудодея облобызали каждую пядь тела. — — Какой ужас! — закричала мадам
де Бреваль. — Как вы смеете творить свои мерзости с собственными детьми?
— Тихо, сударыня, — прикрикнул на нее супруг, — не забывайте свои
обязанности: вы обе здесь для того, чтобы служить нашим прихотям, а не для
того, чтобы делать нам замечания.
После чего оба преспокойненько вернулись к своему делу и продолжали
наставлять нас с таким хладнокровием, будто в этих мерзостях не было ничего
такого, что может вызвать крайнее негодование бедных матерей.
Я был единственным предметом какого-то лихорадочного внимания моего
отца, ради меня он игнорировал всех остальных. Если хотите знать, Габриель
также интересовала его: он целовал и ласкал ее, но самые страстные его ласки
были направлены на мои отроческие прелести. Только я возбуждал его, я один
ощущал в своем анусе сладострастный трепет его языка — верный знак
привязанности одного мужчины к друтому, надежный признак самой изысканной
похоти, в которой истинные содомиты отказывают женщинам из страха увидеть
вблизи отвратительный, на их взгляд, предмет. Мой отец, казалось, уже готов
на все; он увлек меня на кушетку, где лежала моя мать, уложил меня лицом на
ее живот и велел Памфилии держать меня в таком положении. Затем его губы
увлажнили местечко, куда он жаждал проникнуть, ощупали вход в храм, и через
минуту его орган вошел в него — вначале медленно, затем последовал сильный
толчок, и преграда рухнула, о чем возвестил громкий восторженный крик.
— Боже мой! — застонала моя мать. — Боже, какая мерзость! Разве для
того я родила сына, чтобы он стал жертвой вашей распущенности, разве
неведомо вам, несчастный, что вы только что совершили три преступления
сразу, за каждое из которых полагается виселица.
— Знаю, знаю, сударыня, — грубо ответил отец, — но именно эти
преступления сделали мое извержение таким сладостным.