Тем не менее, войдя вслед за Минским в комнату, я приняла
холодно-отчужденный вид, в котором выразила все свое неодобрительное
отношение к последнему злодейству хозяина, и он сразу понял, что за этим
кроется мое беспокойство за свою судьбу.
— Проходите, проходите, — сказал монстр, усаживая меня рядом с собой на
кушетку. — Я удивляюсь вам, Жюльетта. Я считаю вас умнее, гораздо умнее, и
не думал, что вы способны горевать об этой девице или предположить, хотя бы
на минуту, будто законы гостеприимства действуют в доме человека с такой
черной душой.
— То, что вы сделали, — непоправимо.
— Почему же?
— Я любила ее.
— Я любила ее! Ха! Ха! Если вы настолько глупы, что любите предмет,
служащий вашей похоти, тогда мне нечего больше сказать, Жюльетта. Я не желаю
тратить время на аргументы, чтобы убедить вас, ибо любые аргументы бессильны
перед человеческой глупостью.
— Я думаю вовсе не об Августине, — сказала я, — а о самой себе. Да, я
боюсь и не скрываю этого. Вы ни перед чем не остановитесь. Какая у меня
гарантия, что со мной не поступят точно так же, как с моей подругой?
— Ни в коем случае, — твердо заявил Минский. — Если бы мой член
отвердел при мысли о том, чтобы убить вас, вас не было бы в живых через
четверть часа после ее смерти. Но я считаю вас таким же исчадием ада, каким
являюсь я сам, и по причине родства наших душ я предпочитаю видеть вас своей
сообщницей, а не жертвой. Так же точно отношусь я к обоим вашим мужчинам:
они показались мне славными малыми и больше годятся для того, чтобы активно
участвовать в моих удовольствиях, нежели быть их жертвами, короче говоря,
это и есть ваша гарантия. Ну, а что Августина? Эй, это птичка другого
полета; я неплохой физиономист и сразу понял, что у нее скорее рабские
наклонности, нежели преступная душа. Она исполняла ваши желания, делала все,
что ей приказывали, но она была далека от того, чтобы делать то, чего хочет
сама. Да, Жюльетта, во мне нет ничего святого: пощадить вас всех четверых
означало бы то, что я уважаю законы гостеприимства. Сама мысль о
добропорядочности ужасает меня, я должен был нарушить эти законы, совершить
для этого хоть какой-то поступок. Теперь я удовлетворен, и вам нечего
беспокоиться за себя.
— Ваша откровенность, Минский, заслуживает того, чтобы я ответила так
же откровенно. Повторяю еще раз: меня удручает участь Августины главным
образом потому, что заставляет задуматься о своей собственной. Вы не
ошиблись в своих суждениях обо мне и будьте уверены, что в сердце моем нет
жалости к предметам удовольствия; я их немало уничтожила за свою жизнь и
клянусь, что не пожалела ни об одном из них.
Минский удовлетворенно кивнул и собрался встать.
— Нет, — удержала я его, — прошу вас остаться ненадолго.
Минский удовлетворенно кивнул и собрался встать.
— Нет, — удержала я его, — прошу вас остаться ненадолго. Вы только что
с презрением говорили о гостеприимстве, в этом наши принципы сходятся, но я
прошу вас подробнее объяснить вашу точку зрения на этот предмет. Хотя уже
давно ни одна добродетель не пользуется моей благосклонностью, я никогда не
принимала всерьез всю опасность, заключенную в самом понятии гостеприимства.
Возможно, я недопонимаю это или просто не обращаю внимания, а быть может, в
глубине души сама верю в святость этого свойства? Не знаю, но прошу вас
разуверить меня, укрепить мой дух, вырвать из моего сердца эту слабость. Я
внимательно вас слушаю, сударь.
— Самая большая из всех причуд, — начал великан, явно обрадовавшись
возможности показать свою мудрость, — несомненно, та, которая заставляет нас
оказывать особое предпочтение человеку, который — по чистой случайности, из
любопытства или по делу — оказался под вашим кровом, и это может быть
вызвано только личным интересом. И Природа здесь ни при чем: чем глубже
человек вживается в нее, чем больше уважает ее законы, тем меньше он
соблюдает законы гостеприимства.
Мир полон примеров презрительного отношения целых народов к
гостеприимству, и, опираясь на огромное количество фактов и на наши
собственные рассуждения, мы должны признать, что вряд ли есть что-нибудь
более вредное, более противоестественное для человека, чем правило, которое
обязывает богатого давать приют бедному, ибо оно пагубно действует и на
дающего, и на просящего. Человек может въехать в чужую страну только по двум
причинам: из любопытства или в поисках простаков, которых можно одурить; в
первом случае он обязан платить за предоставленные кров и пищу, во втором
должен быть наказан.
— Вы убедили меня, сударь, — отвечала я. — Максимы, которых я издавна
придерживаюсь относительно благотворительности и благожелательности,
удивительным образом совпадают с вашими взглядами на гостеприимство. Но есть
еще одно дело, в котором я прошу вас помочь советом: у покойной Августины,
чью преданность к себе я все-таки не забуду, остались престарелые родители,
они живут в большой нужде и не могут передвигаться без посторонней помощи;
когда мы уезжали в путешествие, она просила меня не забывать их, если с ней
что-нибудь случится в поездке, и вот у меня возникает такой вопрос: следует
ли мне назначить им денежное содержание?
— Ни в коем случае, — не задумываясь, ответил Минский. — По какому
праву вы намерены это сделать? С другой стороны, почему родители вашей
покойной подруги должны рассчитывать на вашу доброту? Вы платили ей
жалованье — разве не так? Вы содержали ее все время, пока она была у вас на
службе, так какая же здесь существует связь между вами и ее родственниками?
Вы им абсолютно ничем не обязаны, кстати, она также не была обязана им.
Насколько я могу судить по вашей философии, вы должны ясно понимать, что
никаких родственных связей между людьми не бывает, если вы понимаете эту
истину, вам должно быть ясно и другое: во-первых, между Августиной и теми
услугами, которые она вам оказывала, нет ничего общего, ибо услуги, как
нечто, связанное с определенным промежутком времени, имеют место только в
момент совершения, но ведь девушка, которая их оказывала, больше не может
этого делать.